Month: January 2013

Antonio Negri, Uninomade

Post author By Marcello Musto
Post date January 29, 2013

1. Cominciai a lavorare sui Grundrisse negli anni ’60. Quando cominciai ero comunista da parecchio tempo, non ancora marxista. Avevo lavorato molto su Kant, Hegel, e il neokantismo, Max Weber, Lukacs e poi, infine, all’inizio degli anni ’60, avvicinandomi ai 30 anni, avevo cominciato a leggere Il Capitale.

Già prima ero passato attraverso le interpretazioni alla moda del giovane Marx: i Frühschriften li avevo letti e discussi (in Francia, in Italia, in Germania – non si può immaginare l’intensità delle emozioni sollevate da quella “scoperta”!) nel clima di un certo esistenzialismo umanistico. Ne trassi le stesse ambivalenti (se non equivoche) impressioni che avevo avute studiando il marxismo sartriano. Di conseguenza non avevo avuto difficoltà a cogliere una certa ragionevolezza nella “cesura epistemologica” che Althusser aveva proclamato. Questa cesura non rappresentava per me un elemento né rilevante né decisivo dal punto di vista filologico: lo era piuttosto (come d’altronde voleva Althusser) dal punto di vista di un’ermeneutica politica e polemica “situata” (come, appunto, in un Kampf-platz) del pensiero rivoluzionario, nell’epoca delle ultime smanie dell’hegelismo dialettico – in occidente come in oriente. Il materialismo marxiano mi sembrava divenire “intero” proprio passando attraverso questa rottura – rottura anti-umanista, nel senso che le illusioni dell’umanesimo borghese sarebbero state a quel punto definitivamente scacciate – e soprattutto nel senso che la dialettica hegeliana era effettivamente messa da parte. Per noi, educati nell’hegelismo e alle infinite variazioni della “coscienza infelice”, questo passaggio era necessario: costituiva una propedeutica alla militanza rivoluzionaria.

La lettura de Il Capitale mi risultò comunque assai difficile. Certo la mia lettura de Il Capitale non fu quella di un filologo, di un accademico e neppure quella di un “marxista” diplomato. Era piuttosto quella di un militante comunista che voleva appropriarsi di un metodo sovversivo di ricerca e di un programma di azione. Marx e Il Capitale dovevano essermi utili per fare politica tra gli operai, non solo per comprendere le contraddizioni e le crisi del capitale ma per trasformarle in occasioni di lotta nelle fabbriche e nella società. Quando, dopo Il Capitale, mi misi a leggere i Grundrisse, vi riconobbi subito una nuova potenza, inaspettata ma attesa. Era un processo genealogico quello al quale ero introdotto. Avevo già cominciato a fare “conricerca” con gli operai per comprendere quali fossero le condizioni nelle quali la lotta di classe si svolgeva: con i Grundrisse compresi meglio che fare “ricerca operaia” era anche applicare Marx, il suo metodo, era riscoprire Marx, reinventarlo. Anch’io mi sono sempre chiesto, come fa Eric Hobsbawm – a partire dalla constatazione che un mezzo secolo dopo la morte di Marx i Grundrisse erano ancora sconosciuti – anch’io mi sono chiesto quanti (in più di quelli che lo erano) sarebbero diventati marxisti (e se lo sarebbero diventati in maniera diversa da come i non-lettori dei Grundrisse lo erano stati) – qualora avessero potuto leggere i Grundrisse contemporaneamente a Il Capitale. Per la maniera nella quale noi li conoscemmo, ci fu impossibile separare i Grundrisse non solo da Il Capitale ma dal loro ruolo di operatori politici che le letture di Marx dovevano nutrire.

2. Hobsbawm ha detto dei Grundrisse – che si tratta di una “specie di stenografia intellettuale privata che è a volte impenetrabile”. Credo che questo giudizio sia del tutto inesatto: è vero che vi sono pagine incomplete, e talora semplicemente degli schemi, ma non è corretto concludere che il testo (neppure in parte) sia incomprensibile. Al contrario. Certo, è un testo difficile ma vi sono elementi centrali – tutt’altro che difficili da cogliere – che ne reggono il filo discorsivo. Su di essi torneremo presto. È vero tuttavia che, anche se posti in luce meno drammatica, i Grundrisse hanno rappresentato una svolta grossa nelle continue letture e riletture del pensiero marxiano, e hanno imposto una serie di nuovi divisioni nella sua interpretazione. Vi è stato chi ha considerato i Grundrisse come un testo delirante, scritto sulla base dello shock fortissimo del rilevamento della prima crisi globale del capitalismo – e tuttavia ispirazione frustrata da un conseguente fallimento politico. Vi sono altri che hanno piuttosto considerato i Grundrisse come una nuova fonte interpretativa per il materialismo dialettico, quello più ufficiale ed ortodosso. E poi ci sono quelli che hanno ritenuto i Grundrisse del tutto omologabili a Il Capitale. Io credo che, visti in maniera più realistica e politicamente adeguata, i Grundrisse vadano letti – nella loro collocazione storica dentro la evoluzione del pensiero marxiano – come una genealogia non tanto (o non solo) de Il Capitale ma soprattutto come sorgente di metodo e di invenzione di una politica rivoluzionaria. Se la questione è posta in questi termini e, nel contempo, abbiamo dimenticato le belle favole hegeliane della teleologia dialettica, Althusser non dovrebbe scandalizzarsi se a questo punto assumiamo un “Marx intero”. Nei Grundrisse si deve dunque leggere il percorso di un processo di costituzione della lotta di classe: Hans Jürgen Krahl, nel mezzo del ’68 francofortese, lo aveva compreso perfettamente. In questa prospettiva i Grundrisse sono il progetto di rivoluzione che il “lavoro vivo” costruisce dall’interno della struttura della produzione capitalista. I Grundrisse sono insieme una “pratica teorica” che assume la rivolta del “lavoro vivo” nella crisi – considerando questa crisi come occasione rivoluzionaria – ed anche, come ben sottolinea Enrique Dussel, un motore generativo delle categorie di analisi dello sviluppo capitalistico. Insomma, nei Grundrisse (come con verisimiglianza videro gli uomini del ’68) si può riconoscere un centro dinamico del pensiero marxiano, sia della sua storia logica che del progetto rivoluzionario. Da questo punto di vista i Grundrisse hanno costituito un appoggio assolutamente centrale alla critica di ogni delega di conoscenze e di compiti, pretesi di avanguardia, alla Teoria; alla critica di ogni concezione di “rivoluzione dall’alto”, imposta al movimento reale; e piuttosto un’affermazione della “rivoluzione dal basso” come potenziale di una autonoma forza costituente del comunismo. Solo il proletariato può costruire programma.

3. In Karl Marx’s Grundrisse. Foundations of the critique of political economy 150 years later (Routledge, Oxford e New York, 2008), silloge che Marcello Musto ha raccolto per celebrare, appunto, quell’anniversario, l’approccio è opportunamente diviso in tre parti. Nella prima si considerano le letture critiche che, dei Grundrisse, hanno rilevato le linee concettuali più importanti (teoria del valore e del plusvalore, alienazione ed emancipazione, principi del materialismo storico, ecc.); nella seconda si studia la vita di Marx, autore giornalistico ed interprete della prima crisi economica globale nel 1857-58; nella terza si descrive e si analizza la straordinaria recezione – una disseminazione, appunto – dei Grundrisse nel mondo. Questo lavoro è condotto con rigore e completezza.

A noi interessa sottolineare alcuni aspetti della lettura che Musto (in buona compagnia con quel che ne dice Michale R. Krätke) fa del rapporto di Marx alla crisi – alla “meravigliosa crisi che avevamo previsto”, dice Marx. Già Sergio Bologna, nella nostra giovinezza, ci aveva offerto un insuperabile affresco di questo periodo (“Moneta e crisi: Marx corrispondente del New York Daily Tribune”, in Bologna, Carpignano, Negri, Crisi, Organizzazione operaia, Feltrinelli, Milano, 1974). I due elementi da sottolineare, nell’analisi rinnovata in questo volume, ci sembrano l’insistenza sul fatto che l’analisi marxiana non segue semplicemente l’evento critico ma ne coglie gli aspetti categoriali, il dispositivo teorico immanente – nella fattispecie quello che scava il legame moneta-crisi, misura-produzione, produzione-sfruttamento. Ora, e questo è il secondo elemento, proprio perché questa immanenza della crisi monetaria a quella sociale (al rapporto di classe) è tanto profonda, proprio per questo ogni crisi andrà considerata in maniera singolare (come rilevante dalla particolare determinazione della lotta di classe che le sottostà) ed ogni continuità critica del capitale andrà considerata secondo criteri di discontinuità. 1857-58: crisi di sovrapproduzione – certo; ma ogni altra crisi non è a questa omologabile e dipende piuttosto dalla condizione effettuale dei rapporti di classe nei quali essa si dà. Misure e limiti, causalità e casualità non sono norme astratte ma dispositivi della ricerca (sulle lotte, sulle determinazioni della lotta di classe) ogni volta riscoperti. Differenze, rapporti ineguali, corrispondenze non rigide regolano a questo punto il metodo. Vi è un antideterminismo forte nei Grundrisse, fin dall’inizio, dall’approccio alla crisi, dall’invenzione e dalla prima sperimentazione del metodo: questo mi sembra un notevole apporto, iscritto in questo volume.

Metodo della discontinuità dunque, un universo plurale da scoprire. È molto importante questa definizione – essa ci permette di riaprire la ricerca nella continuità della ricerca stessa, di condurla in termini di sperimentazione. Forschung, Darstellung – ma poi di nuovo Forschung e Neue Darstellung – quando si dice Forschung si dice scavare l’esperienza da lì dentro, sempre pronti a trovarvi del nuovo – il metodo critico (meglio, sovversivo) costruisce un missile a più stadi ed ogni stadio porta più lontani e mette nelle condizioni di costruire concetti più intensi ed estesi. Così, avanzando la ricerca dentro lo sviluppo capitalistico, la vita è sempre più investita dal processo produttivo e il metodo permette al ricercatore di estendere i suoi ritrovamenti molto in avanti rispetto alle determinazioni genetiche della ricerca stessa – ed oggi di arrivare ad analizzare le conseguenze biopolitiche come quelle ecologiche che ne vengono, in un interessante contributo di J.B. Foster. Proprio per questo la concettualizzazione diviene sempre più ricca, in termini analitici ed anche progettuali – ed il marxismo è un’opera aperta. Marcello Musto fa un esempio che, senza dubbio, risulta estremamente efficace: esso riguarda la categoria del “comune”. Considerata la radicale diversità tra il comune come “dipendenza” fra individui all’inizio dell’incivilimento (in tribù, famiglie, ecc.) e il comune nel capitalismo maturo, dove l’indipendenza delle singolarità è integrata da una dipendenza sociale che si esprime nella divisione del lavoro… bene, solo se assumiamo la crisi come motore di trasformazione ontologica, il metodo di Marx, formatosi nella crisi, diviene capace di “sorvolo” e quindi (come voleva Deleuze) di astrazioni determinate.

4. Come dicevamo più sopra, ci sono (e son ben illustrate nel volume curato da Musto) delle linee principali che, enucleate nei Grundrisse, ne esaltano il carattere di opera politica “comunista”. Il punto fondamentale consiste nel fatto che il denaro ci sia dato come immediatezza del valore. È così che Marx lo coglie. Rispetto a Il Capitale, qui non si parte dalla merce ma dal denaro; non si parte quindi dal valore d’uso per eccellenza (che è il “lavoro vivo”) ma già dal suo sfruttamento capitalistico; non si parte dal denaro solo come misura dello sfruttamento ma già dal denaro come regola sovradeterminata dell’antagonismo prodotto dallo sfruttamento; non dal denaro come forma esclusiva di espressione di valore ma dal processo di socializzazione del capitale come suo presupposto. L’antagonismo di classe sta alla base di tutto il processo, ed il rapporto di sfruttamento rappresenta il contenuto dell’equivalente monetario, quanto il segno della sua crisi: è infatti la crisi che permette di cogliere questo fondamento (che non è altro dal rapporto sociale di capitale). Con ciò, il capitale è, da principio, disarcionato dal suo potere. “È assolutamente necessario che gli elementi violentamene separati, che sono essenzialmente omogenei, attraverso una violenta eruzione si mostrino come scissione di qualcosa che è essenzialmente omogeneo. L’unità si ristabilisce violentemente. Quando la scissione estrema porta ad eruzioni, gli economisti additano l’ unità essenziale e astraggono dall’alienazione” (Grundrisse, I, p. 68).

Non si può non essere d’accordo con Terrell Carver quando, nel suo articolo “Marx’s conception of alienation in the Grundrisse”, stabilisce con grande eleganza la connessione fra le varie forme linguistiche che (attorno al fondamentale concetto di “alienazione”) rappresentano la “scissione” operata dallo sfruttamento e indica la struttura critica economico-politica che quella scissione segnala; quindi la macchina antagonista che organizza la cellula elementare di questo rapporto. (E non si può non essere d’accordo nella sostanziale ricomposizione che egli opera delle varie formule usate da Marx, lungo tutto il corso della sua attività, per esprimere, appunto, quella cellula elementare). È alla stessa maniera che si deve apprezzare il disegno che percorre il capitolo di Joachim Bischoff e Christoph Lieber, “The concept of value in modern economy: on the relationship between money and capital in Grundrisse”. Perché qui la macchina antagonista del plusvalore (pv) – ovvero la legge del valore come legge dello sfruttamento – è vista agire come struttura plurale e dinamica di ricomposizione produttiva del processo di accumulazione capitalista e di comando sopra gli antagonismi che in esso insorgono. Struttura dinamica – perché solo nel capitalismo le relazioni di dominio riescono a funzionare progressivamente, mistificando lo sfruttamento in termini di produzione di ricchezza. Quanto al valore di scambio, esso non è semplice segno di circolazione ma motore di produzione; e le forme borghesi di soluzione del conflitto di classe rappresentano un universo ontologicamente consistente – tutto ciò contro ogni concezione catastrofista, contro ogni pretesa di autodistruzione o semplicemente nella prospettiva di una decrescita necessaria dello sviluppo capitalista. Ma, dall’altra parte, struttura plurale: la legge del valore funziona infatti anche come strumento fondamentale nel regolare la competizione (mercantile). Marx è ben lontano da ogni illusione che il mercato funzioni solo in termini ideali. No, il mercato c’è (ed oggi, aggiungo, il funzionamento del capitale finanziario lo dimostra abbondantemente); non ci sono invece quei mostri sempre reinventati e sempre riproposti per generare impotenza nei lavoratori: un capitalismo monopolistico di Stato (che tutto stringe e comanda) e neppure un capitale sociale che sempre ricompone e sussume in forma totalitaria ogni singolare processo di accumulazione. Il capitale non è un Leviathan ma un “rapporto sociale”, subordinato alla lotta di classe. Nella legge del valore si articolano quindi scambi ed equivalenze, scontri e progressioni – in maniera sempre plurale ed antagonista. È questo antagonismo che definisce la legge del valore – e cioè la mostra non come un modello di misura temporale ma come rapporto sempre inconcluso fra potere di accumulazione del capitale e potenza produttiva del lavoro vivo.

5. Il tentativo più esplicito di dare ai Grundrisse un carattere innovativo che renda l’insegnamento marxiano adeguato all’analisi del presente è, nel volume che consideriamo, quello di Moishe Postone, “Rethinking Capital in light of the Grundrisse”. L’attacco al “marxismo tradizionale”, è noto come Postone lo conduce: egli ritiene che il marxismo tradizionale consideri il lavoro come standpoint della critica del capitale; propone invece di considerare il percorso critico marxiano nel rapporto contradditorio che si stringe fra le forme della vita sociale e le forme di ricchezza: esse procedono insieme e insieme vengono modificandosi. Le pagine del “Frammento sulle macchine” dei Grundrisse vengono assunte come chiave di volta della dimostrazione: la legge del tempo-misura del valore viene infatti meno nella trasformazione tecnologica che segue al modo di produzione della “grande industria” (l’ultimo a lui noto). La gerarchia che si stendeva tra il lavoro manuale e lavoro intellettuale, e la qualità produttiva e valorizzante di queste figure della forza lavoro, man mano si rovesciano nel corso della rivoluzione tecnologica, e la legge del valore finisce per essere utilizzata come arma ideologica nella gestione politica del capitale da parte della borghesia. Ecc., ecc.. Insomma, nella polemica contro il marxismo tradizionale, sembra di sentir recitata parte della Bibbia del postoperaismo, quella analitica. Altrettanto vale quando Postone analizza le categorie marxiane utilizzate nei Grundrisse ed insiste nel considerarne il carattere come specificamente storico e tendenziale.

Più dubbio diviene il discorso di Postone quand’egli – accentuando la “duplicità” delle categorie marxiane (quella di forza-lavoro come capitale variabile o come classe, è esemplare) – pretende che non vi sia soluzione strutturale (rivoluzionaria?) al determinarsi storico della “sussunzione reale” della società nel capitale. Già Panzieri e Tronti (alla fine degli anni ’50) sottolineavano questa situazione, denunciando in essa un “incantesimo del metodo” (dualistico, dialettico negativo) e un conseguente “blocco della ricerca”. Se tutto è stato assorbito nel capitale, come si definisce la determinazione rivoluzionaria, come sorge la “diversità essenziale” della classe? Postone risponde che la sola conclusione di questo sviluppo logico consiste nella catastrofe (ma anche, paradossalmente, nella realizzazione) finale dello sviluppo capitalistico: l’estinzione del proletariato ne seguirà. Occorre purtroppo osservare che con ciò si estingue anche l’apporto di Postone al rilevamento delle novità introdotte dai Grundrisse – l’incontro con le tesi dell’operaismo sfiorisce nel rinnovamento dell’orizzonte, a volte pessimistico, a volte utopico, della scuola di Francoforte! In che cosa consiste questo punto di vista? Nella convinzione, senza sosta ripetuta, che le contraddizioni strutturali del capitale non possono essere ricondotte ai conflitti di classe. Qui non abbiamo più a che fare con il “marxismo tradizionale” ma, puramente e semplicemente, con la filosofia socialdemocratica. Qui si perde l’elemento più specifico del marxismo dei Grundrisse – la sua determinazione ontologica, espressa sempre da nuove forme di soggettività di classe. Fuori di ogni determinismo tecnologico, proprio in nome delle forme di vita che l’analisi di volta in volta assume nella ricerca, risorge infatti la potenza trasformatrice della lotta di classe. Nella sussunzione reale della società nel capitale – insegna il futurismo marxiano dei Grundrisse – si rivela la nuova qualità della soggettività rivoluzionaria: General Intellect in quanto parte del capitale, da un lato; e dall’altro, moltitudine (e cioè insieme cooperativo di singolarità sociali produttive) in quanto classe che rompe il “blocco” dell’attività rivoluzionaria – qui si ritrova, trasformata, la duplicità ontologica della forza lavoro.

Non è infatti possibile – stabilizzata la condizione analitica fissata dai Grundrisse, nel presente della sussunzione reale della società – pensare un dislocamento dell’analisi, un suo salto in avanti, che non sia legato ad una forza, ad un soggetto che questo salto opera. Così finisce davvero quella dialettica che, come Althusser aveva ben visto, castrava il progetto rivoluzionario. Solo la soggettività politica di classe, non come elemento esterno allo sviluppo del capitalismo ma come forza che si muove “dentro e contro” il capitale – insegnano i Grundrisse – permette infatti di leggere al presente la lotta di classe contro il denaro-capitale-crisi.

Tags Italian

Reviews

Alfio Neri, Carmilla. Letteratura, immaginario e cultura d’opposizione

Post author By Marcello Musto
Post date January 26, 2013

Ripensare Marx e i marxismi

Il modo di leggere Marx è cambiato negli ultimi anni. Gli scritti sono (quasi) sempre quelli ma sono intervenuti due fattori nuovi che hanno cambiato molte cose. Innanzitutto, i nuovi equilibri geopolitici hanno reso obsolete le letture legate agli schieramenti della guerra fredda.

Inoltre siamo molto vicini alla (speriamo) definitiva edizione delle opere complete di Marx ed Engels. In questo momento, l’intricata matassa dei testi pubblicati in vita (pochi) e delle opere rimaste manoscritte (tante) è ora, finalmente, disponibile. La fine della guerra fredda e la pubblicazione integrale di tutto (o quasi) quello che Marx ha scritto ci permettono di leggere in modo nuovo l’intera sua opera. Il punto di partenza è, comunque, un paradosso: in settanta anni il paese del socialismo scientifico non ha avuto il tempo di terminare un’edizione filologicamente scientifica delle opere complete del suo massimo ispiratore.

Negli ultimi anni è stato fatto molto per sbrogliare l’intricata matassa degli scritti di Marx e il lavoro filologico di Musto è uno dei più interessanti. Sulla base delle recenti acquisizioni ottenute con la nuova edizione storico-critica delle opere complete di Marx ed Engels (Marx-Engels-Gesamtausgabe, MEGA), Musto ricostruisce con rigore e acume tutta una serie di tappe della biografia intellettuale di Marx e della sua opera. Questo lavoro di attenta lettura mette in luce l’enorme distanza tra la teoria critica di Marx e il dogmatismo dei marxismi che, dalla fine Ottocento ad oggi, sono seguiti. Si tratta di un lavoro importante che sta aprendo nuove prospettive di notevole spessore teorico.

La chiave di volta della vicenda sta, probabilmente, nella straordinaria vicenda della pubblicazione dei suoi scritti. La storia edizione dell’opera omnia di Marx, su adeguati criteri filologici, è sconcertante. Il primo tentativo, assolutamente prometeico, si ebbe dopo la Rivoluzione Russa e terminò con la deportazione e la morte di Rjazanov, il suo principale curatore. Ripeto, nel paese della dittatura del proletariato, il filologo che curava la pubblicazione del suo massimo teorico, scomparve in un campo di concentramento verso la fine degli anni Trenta, dopo avere iniziato il suo lavoro. La pubblicazione delle opere complete di Marx ed Engels fu ritentata con l’apporto della Germania dell’Est negli anni Sessanta. Dopo una breve interruzione legata al crollo del sistema sovietico, l’edizione delle opere complete sta chiudendosi ora con la pubblicazione degli ultimissimi inediti (sulle vicissitudini della pubblicazione cfr. pp. 189-202, sulle ultime acquisizioni cfr. pp. 205-216).

Qualche problema era sorto fin dall’inizio. La contingenza storica è sicuramente presente. Chiaramente hanno influito lo stalinismo, il crollo dell’Urss ma anche le lotte ai vertici della socialdemocrazia tedesca. Però una parte importante di questo ritardo risiede, anche, nella profonda incompiutezza dell’opera. Marx aveva una prospettiva teorica titanica. Rispetto al lavoro svolto, le opere pubblicate in vita furono poche. Alla sua morte, gli scritti incompiuti erano molti, ma molti di più, di quelli pubblicati in vita. Vista nel suo insieme l’opera è immensa ma soprattutto è drammaticamente incompiuta, frammentaria e talvolta contraddittoria. Lo sforzo di comprensione di Marx terminò per la scomparsa dell’uomo empirico, non perché il suo pensiero avesse trovato la quiete.

Ripetiamolo, Marx aveva in mente un piano di ricerca colossale. Di questo progetto ne fu portata a termine solo un’esigua parte. Dopo la sua morte, Engels cercò di costruire, in modo redazionale, un’opera quanto più possibile organica. Per farlo provò a legare fra loro un’ampia serie di redazioni non definitive scritte in tempi diversi. Engels era in buona fede e anche per questo i suoi contemporanei diedero credito a questa lettura unitaria. Inoltre questi materiali erano in genere dei frammenti molto voluminosi con un elevato livello d’elaborazione teorica a cui mancava un’intelaiatura generale. Insomma quello che Engels diceva di Marx sembrava ragionevole.

Engels aveva in mente un approccio dialettico e positivista. Attorno a questa impostazione presentava e organizzava le opere del suo grande amico. Questo modello teorico, una forma non banale di materialismo dialettico, aveva il grande vantaggio di essere molto vicino alle scienze naturali dell’epoca. Aveva però anche il difetto di legare in un insieme falsamente omogeneo frammenti di epoche diverse fra loro in parziale contrasto. Di fatto il suo lavoro redazionale (e anche lo spirito della sua epoca) fecero leggere l’opera del suo amico dentro un’ottica positivista abbastanza lontana da molta parte della sua produzione.

Negli anni seguenti, il pensiero di Marx venne diffuso sulla base di opuscoli, sintesi e compendi che erano a loro volta il prodotto di riassunti di edizioni ampiamente rimaneggiate e censurate. Banalizzata per ottenere un effetto propagandistico, la forma manualistica utilizzata si traduceva in un grave impoverimento del patrimonio teorico originario. Il risultato fu una teoria schematica ed elementare, un evoluzionismo intriso di determinismo economico che, già ai primi del Novecento, era incapace di comprendere la propria epoca. Dopo molte vicende, il paradosso assoluto fu raggiunto in epoca staliniana. Le trasformazioni politiche e sociali e la lotta ai vertici del partito stabilizzarono una teoria dogmatica, assolutamente inflessibile. Questo monolite diceva di ispirarsi all’opera di un autore i cui scritti erano non pubblicati e che il regime, che a lui si ispirava in modo ferreo e indiscutibile, prudentemente non rendeva pubblici per evitare spiacevoli discussioni. In questi anni Marx cessò di essere una proficua guida per l’azione per diventare una sistematica giustificazione a posteriori dei satrapi di turno.

Oggi, l’edizione su adeguati criteri scientifici delle opere complete di Marx ci permette di rileggere tutta la storia del marxismo con occhi diversi. La distanza rende possibile vedere le stesse cose con un diverso punto di vista e formulare nuove questioni a vecchi problemi. Inoltre oggi, finalmente, abbiamo sotto gli occhi (quasi) tutto quello che Marx aveva scritto; gli scritti troppo rivoluzionari che i vertici della socialdemocrazia tedesca avevano occultato e quelli poco marxisti che l’URSS staliniano non aveva mai avuto il coraggio di pubblicare.

La tesi di fondo di Musto è che Marx non è un autore monolitico. Ci sono molti temi ricorrenti ma non c’è un’intuizione straordinaria molto precoce che si sviluppa in modo lineare nel corso del tempo. Al contrario, Marx è un autore plurale, dominato da vari interessi che si evolvono nel corso del tempo; un autore non dogmatico che in momenti diversi ha opinioni differenti su importanti questioni teoriche. Come studioso incontra l’economia politica dopo avere studiato la filosofia, la storia, il diritto. Come rivoluzionario vive vicende personali drammatiche fino a che si trova in esilio a Londra, nel punto nevralgico del capitalismo. Pensa di tornare appena possibile alle lotte, poi esaurito il ciclo del quarantotto, inizia a studiare il mondo nuovo che si sta formando. Marx nella disgrazia ha anche fortuna perché il caso lo ha portato nel centro del capitalismo mondiale. Poteva finire ucciso sulle barricate, prigioniero in carcere, dimenticato in un qualche lavoro impiegatizio negli Stati Uniti e invece diventa uno dei più importanti pensatori di tutti i tempi.

Anche teoricamente molte cose sono ancora da studiare. Fino a pochi decenni fa, il gigantesco lavoro di scavo fatto nei lunghi anni che precedono la pubblicazione del primo libro de Il capitale era ancora ignoto. In quegli anni oscuri Marx affrontava questioni e problemi e offriva soluzioni provvisorie in seguito ampiamente rielaborate. In questo senso, tutta l’opera è da considerarsi come una rete di riflessioni fra loro inter-comunicanti. L’idea di Engels, quella di una via a senso unico che termina in un’unica teoria monolitica, è in contrasto con storia del testo che mostra invece un’enorme varietà di analisi.

Sono importanti anche le acquisizioni filologiche che si sono accumulate negli ultimi decenni. I Manoscritti economico-filosofici del 1844 non sono un’opera a sé stante ma solo una serie di quaderni di appunti parzialmente incompleta (ne manca uno). Questi scritti furono pubblicati congiuntamente nello stesso volume dando l’impressione di essere le bozze di un libro destinato alla pubblicazione dallo stesso Marx (cfr 45-77). L’edizione venne fatta all’inizio dell’era staliniana e precedette di qualche anno l’eliminazione fisica di Rjazanov, il curatore. Questo testo fittizio ebbe una storia molto importante perché la sua fortuna fu essenzialmente politica. Per decenni fu l’arma teorica usata dalla sinistra antistalinista per contrapporsi, in un’ottica rivoluzionaria, al Marx de Il capitale, all’epoca egemonizzato da una lettura determinista e sostanzialmente staliniana (cfr. pp. 225-272).

Qualcosa di simile si può dire anche de L’ideologia tedesca. Per prima cosa va detto che non è un testo unitario. Diede questa impressione perché fu pubblicato in un unico volume. In realtà si trattava di saggi separati che avevano delle importanti connessioni interne. Inoltre l’assenza di altre rielaborazioni filologiche contribuì molto a dare questa falsa impressione di unitarietà. Al contrario, il lavoro degli ultimi decenni ha evidenziato una serie di seri problemi testuali, ad esempio, come la presenza di alcuni brani che, probabilmente, non sono di Marx. Si tratta di fogli volanti inseriti nel manoscritto (potevano sembrare degli incisi) la cui provenienza era assolutamente incerta.

Complessivamente il lavoro filologico è andato molto avanti ma non è terminato. Anche quando i testi sono adeguatamente ricostruiti lo sforzo di interpretazione non è detto che abbia già dato tutti i risultati possibili. Per esempio è già venuto il momento di procedere ad una nuova edizione dei Grundrisse (un punto di partenza lo offre lo stesso Musto alle pp. 76-105 ma anche alle pp. 151-186). Un’altra questione da riprendere in mano è quella delle crisi periodiche del capitalismo visto che Marx non scrive mai esplicitamente che il capitalismo è destinato a crollare. La questione è importante perché la teoria del crollo, la tesi della fine incombente della società capitalistico-borghese, fu proclamata dalla seconda internazionale l’essenza più intima del socialismo scientifico. «Le affermazioni di Marx volte a delineare i principi dinamici del capitalismo e, più in generale, a descriverne la tendenza di sviluppo, furono trasformate in leggi storiche universalmente valide, dalle quali fare discendere, sin nei minimi particolari, il corso stesso degli eventi» (p.193). Di fatto la fine del capitalismo, che per Marx era desiderabile, per i marxisti, diventa “scientificamente inevitabile”. Rimanendo sempre sul terreno de Il capitale, occorre ancora esaminare nel dettaglio i cinquemila (5.000!) interventi che il vecchio Engels opera sul secondo libro del capitale. Molti interventi sono semplici correzioni ma la quantità è assolutamente enorme. Non voglio tediare. Dico solo che, altre volte, il lavoro di individuazione del testo ha permesso di mettere in evidenza che certe cose che sembravano scontate in realtà non lo erano.

Un capitolo interessante riguarda le traduzioni italiane del Manifesto del partito comunista. Per tutti gli anni Ottanta dell’Ottocento, Marx fu un autore quasi ignoto in Italia (in ogni caso il leader anarchico Carlo Cafiero pubblicò nel 1879 il Compendio del Capitale di Marx come strumento teorico di formazione politica). La prima traduzione fu de il Manifesto è del 1889. Si trattava di un lavoro di bassa qualità di Leonida Bissolati, una specie di popolarizzazione del testo di Marx con alcuni brani tradotti letteralmente. Nel 1891 l’importante leader anarchico Pietro Gori pubblicò presso Flaminio Fantuzzi, un editore anarchico, una traduzione in italiano di un’edizione francese del 1885. Solo l’anno dopo uscì la traduzione del Manifesto del partito comunista di Pompeo Bettini fatta su un edizione tedesca del 1883. Questa traduzione, più volte ristampata nei decenni seguenti, fu l’edizione di riferimento del marxismo italiano tanto da dare avvio al processo di formazione della terminologia marxista italiana. La vicinanza di queste date indica che fino alla fine dell’Ottocento la contrapposizione anarchici/marxisti era molto meno marcata di quanto non si creda oggi. Pietro Gori, uno dei massimi leader anarchici dell’epoca, traduceva il Manifesto per usarlo come strumento di propaganda anarchica. Anche qui non vorrei insistere troppo. Mi sembra evidente che lo stereotipo della contrapposizione frontale sia palesemente da abbandonare.

Di quel Marx a cui molti fra noi erano abituati, rimane molto. Il testo (meglio, i testi) sono ancora quasi tutti lì. La vera novità è che hanno preso la forma enigmatica del frammento. Gli spunti si moltiplicano. Le ipotesi di lavoro e le soluzioni prendono nuove forme. Non si è più di fronte al barbuto granitico personaggio delle piazze sovietiche che presidiava alla purezza di una dottrina inattaccabile, scientifica e assolutamente certa. Finito il dogmatismo rimane il Marx insuperato critico del capitalismo e anche, paradossalmente, il teorico del socialismo che ripudia anche l’idea di un “socialismo di Stato”. La mia netta impressione è che il meglio delle prossime letture debba ancora venire. Il lavoro di Musto è un concreto passo in avanti in questa direzione.

Tags Italian

Reviews

Jaime Ortega Reyna, Herramienta. Revista de Debate y Crítica Marxista

Post author By Marcello Musto
Post date January 10, 2013

El presente libro, coordinado por Marcello Musto, nos ofrece los últimos avances de la investigación marxista a partir de la publicación completa de las obras de Marx y Engels, particularmente el proyecto de la MEGA2.

En su introducción, Musto nos brinda una interpretación sobre la recepción incompleta de Marx en la cultura socialista que comienza inmediatamente después de la muerte del autor, se extiende durante las etapas tanto de la II como de la III Internacional y continúa a lo largo de todo el periodo del “socialismo real” hasta su caída.

La conclusión es radical: a pesar del tiempo transcurrido, recién ahora podemos acceder cabalmente y de manera integral a la obra de Marx gracias a un gran trabajo editorial que se está realizando. Dicho trabajo tiene como objeto deslindar aquello que Engels modificó en El capital, restablecer el carácter original de obras que se pretendieron terminadas (Laideologíaalemana) he incluso posibilitar un acceso al listado bibliográfico de obras que Marx y Engels consultaron y utilizaron. El texto, además, ofrece una descripción de las diferentes secciones que están proyectadas en la MEGA2: la primera, que se compone de artículos, obras y esbozos; la segunda, que abarca El capital y sus trabajos preparatorios; la tercera, dedicada por entero a la correspondencia; la cuarta, por último, dedicada a los extractos, anotaciones y apuntes al margen.

La propuesta constituye el más grande proyecto de publicaciones de las obras de Marx y Engels. Se construyó sobre la base de las experiencias previas que se dieron en la URSS (de 1928 a 1947) y en la RDA (de 1956 a 1968 y de 1975 a 1989), pero que indudablemente se presenta en un plano muy superior a los intentos previos.

La primera parte del libro describe con detalle problemas surgidos a partir del proceso de edición de las obras completas de Marx-Engels después del año de 1989. La MEGA2 se ha convertido en un verdadero esfuerzo internacional que ha convocado y coordinado la cooperación de especialistas de distintos rincones del mundo, así como su traslado geográfico a distintas latitudes. Se trata de los textos de Manfred Neuhaus y Gerald Hubmann quienes problematizan los problemas de edición científica de las obras de Marx. Neuhaus problematiza tanto el aspecto filológico de la moderna forma del trabajo editorial, como el problema de la “paternidad” de textos que aparecen bajo pseudónimo o sin firma. El autor señala que la mayor ruptura con ediciones anteriores se da en su “despolitización, internacionalización y academización”, lo cual se refleja, por ejemplo, en el cambio de editorial de aquella ligada con la RDA a una editorial no política. Esto constituye, sin dudas una forma polémica de interpretar el camino por el cual debe transitar la obra de Marx. Hubmnann, por su parte, problematiza lo que ha significado no sólo para el marxismo sino para toda la ciencia social y la filosofía el problema de las ediciones, en particular de aquellos autores que son considerados clásicos.

La segunda parte de la obra se titula “Investigación actual sobre el pensamiento de Marx”. Se compone de tres artículos que reflexionan sobre la recepción y desarrollo del marxismo. Izumi Omura lo hace desde el Japón en dos vías: una histórica y otra de actualidad. Existe una sorprendente cantidad de trabajos que, durante el siglo XX, se produjeron sobre Marx en el Japón, mientras que la coyuntural refiere al trabajo de la MEGA2 que se ha llevado a cabo por un colectivo de investigación en la ciudad de Sendai. El segundo texto a cargo de Wei Xiaoping refiere al caso de China y al modo en que la lectura de Marx ha estado mediada por los cambios políticos en ese país y por la recepción del marxismo “occidental”.

Marcello Musto presenta un texto donde aborda el problema que representan los Manuscritosde1844, la importancia de considerar su lugar de escritura (París) y el problema de las lecturas que han querido ver en este manuscrito al Marx “total”. Musto describe la ruptura intelectual previa y la formación inicial en economía política. Da la impresión de que, en un ajuste de cuentas con el marxismo occidental del siglo XX que encontró en los Manuscritosde 1844 una forma de hacer entrar a Marx en el discurso filosófico profesionalizado, Musto quiere deslindar su sobrevaloración. Para el autor, se trata de un texto con errores teóricos, disperso y cuya edición tampoco fue afortunada pero que, sin embargo, representa el encuentro de Marx con el proletariado parisino.

La tercera y última parte titulada “El capital:la crítica incompleta”, incorpora los textos más densos y de mayor dificultad al momento de la lectura. Abre con un texto del reconocido marxista alemán Wolfgang Fritz Haug, quien titula su trabajo “El proceso de aprendizaje en Marx” y en donde, de hecho, continúa una polémica que se ha dado ya por varia década en el seno del marxismo alemán. En ella se discute el valor de la utilización de Hegel para “corregir” a Marx. Fritz Haug ha sostenido de manera interrumpida esta polémica con dos de los marxistas más importantes de Alemania: Hangs-Georg Backhaus y, más recientemente, con Michael Heinrich. Para estos últimos, la última revisión hecha por Marx al capítulo primero de El capital, que tuvo como finalidad hacer más comprensible el problema de la forma valor, devino en una suerte de vulgarización que despojó a la teoría del valor de una concepción sólida. No es casual que Backhaus haya dedicado todo un libro a la dialéctica de la forma valor, aún no traducido. Para Haug, el problema está en que se tiene a la dialéctica en Marx como una forma hegeliana, cuando el asunto es precisamente deshegelianizar la dialéctica en Marx y ver que, si se parte de conceptos, esto es porque son expresiones de relaciones sociales que hay que desarrollar. Tanto Backhaus como el propio Haug insistirán en la necesidad de no caer en la tentación del lenguaje hegeliano con el que se expone el problema del valor.

El último texto revisado por Marx en El capital, o sea el capítulo primero, supone para Haug un proceso de deshegelinización que no opera, por ejemplo, en los Grundrisse, donde la presencia del autor de la Fenomenología es total. El texto sólo ubica problemáticas específicas y se puede decir que el propio Haug ha dejado de insistir en el método de lo lógicohistórico que enfatizaba en la primera edición de su Introducciónalalecturade El capital (Editorial Materiales: Barcelona, 1978) y que despertó una polémica a propósito del método de lectura, pero también sobre las consecuencias categoriales –y políticas– que se obtenían. Quizá la más conocida es la consideración transhistórica del trabajo abstracto que Haug defiende, mientras que Heinrich ha argumentado fuertemente contra esta conclusión bajo la crítica a las “teorías substancialistas del valor”. El cambio de énfasis por parte de Haug no lo podemos apreciar en su totalidad puesto que la segunda edición “totalmente revisada” de sus lecciones sobre El capital no ha sido traducida a ningún idioma.

El segundo texto de esta sección es de Michael Krätke, titulado “La renovación de la economía política”, donde se hace un balance del estatuto actual de la teoría económica convencional y de cómo las alternativas que se presentan ante ella parecen muy alejadas de Marx. Krätke achaca que ha sido el descuido de los marxistas de los núcleos fundamentales de Marx los que han permitido que la obra de éste salga de los debates más importantes de los últimos tiempos. Señala que verdaderos problemas como el de la determinación cuantitativa del valor o del tiempo de trabajo socialmente necesario, que han sido vistos como problemas “en apariencia tan simples”, en realidad requieren de una mayor atención y problematización. Lo mismo sucedería con los problemas más contemporáneos como el dinero y el crédito. Krätke apunta inconvenientes que, en el discurso económico, tienen mucha relevancia, aunque ciertamente, por la extensión del texto, tampoco ofrece detenidas respuestas a los problemas que planea. Queda, pues, como un texto que asume la incompletitud del análisis marxista de nuestros días.

Chris Arthur, conocido marxista anglosajón presenta un texto en donde sostiene que la lectura lógicahistórica es errónea. Esta lectura confunde niveles de análisis y no comprende el desarrollo específico de las categorías, que no parten de hechos necesariamente consumados o empíricos. Se trata de una forma de exposición que Marx adoptó y que una revisión posterior, iniciada por Engels, confundió y consagró como canónica. En cambio, propone una lectura que se desarrolla de manera paralela a la Lógica de Hegel, particularmente en el problema de la forma del valor. Es por esta razón que Marx utilizaría categorías como cantidad, medida, calidad, esencia, fundamento, apariencia.

Enrique Dussel presenta un texto titulado “Hegel, Schelling y el plusvalor”; en donde expone su interpretación de Marx. Contrariamente a lo que se cree, Marx criticó a Hegel no sólo desde Feuerbach, sino que se puede rastrear en él una fuerte influencia de Schelling. La totalidad es lo importante para Hegel, mientras que la nada que crea a la totalidad es lo importante para Schelling. Para Dussel esta es una posibilidad de interpretación, pues a Marx no le interesa la totalidad del capital que se impone como el ser, sino ante todo la fuente de ese serque desde la exterioridad de la totalidad, es su condición de existencia: el trabajo vivo.

El libro cierra con una entrevista realizada por Musto al importante historiador inglés Eric Hobsbawm, quien insiste en la vitalidad del pensamiento de Marx para comprender el siglo que transcurre.

Tags Spanish

Journal Articles

Difusión y recepción del “Manifiesto” en Italia desde 1889 a 1945

Post author By Marcello Musto
Post date January 1, 2013

A causa de conflictos teóricos o de acontecimientos políticos, el interés por la obra de Marx jamás ha sido constante y, cuando se ha manifestado, conoció indiscutibles momentos de declinación. Desde la “crisis del marxismo” a la disolución de la “Segunda Internacional”, desde discusiones sobre los límites de la teoría del plusvalor a las tragedias del comunismo soviético, las críticas a las ideas de Marx parecieron, en cada ocasión, superar definitivamente su horizonte conceptual. Siempre, sin embargo, hubo un “retorno a Marx” [1] .

Constantemente, se desarrolló nuevamente la necesidad de referirse a su obra que -a través de la crítica de la economía política, las formulaciones sobre la alienación o las brillantes páginas de los panfletos políticos- siguió ejerciendo una irresistible fascinación sobre seguidores y opositores. Y pese a que con la finalización del siglo se le decretó unánimemente el olvido, desde hace algunos años a esta parte, inesperadamente, Marx se ha vuelto a presentarse sobre el palco de la historia. En efecto, está en curso una verdadera recuperación del interés a su respecto y, en los estantes de las bibliotecas de Europa, Estados Unidos y Japón, sus escritos son despolvados cada vez más frecuentemente.

El redescubrimiento de Marx está basado en su persistente capacidad explicativa del presente y en su conservación como instrumento indispensable para su comprensión y transformación. Frente a la crisis de la sociedad capitalista y las profundas contradicciones que la atraviesan, vuelve a interrogarse a aquel autor dejado de lado, muy apresuradamente, después de 1989.

Así, la afirmación de Jacques Derrida: “será siempre un error no leer, releer y discutir a Marx” [2] , que hace apenas pocos hace años parecía una provocación aislada, ha pasado a ser cada vez más compartida. Desde fines de los años 90, en efecto, diarios, periódicos, emisiones televisivas y radiofónicas no hacen sino discutir sobre el pensador más actual para nuestros tiempos: Carlos Marx. El primer artículo en esta dirección que tuvo cierto eco fue The return of Karl Marx, aparecido en el The New Yorker [3] . Llega después el turno de la BBC que, en 1990, confería a Marx el cetro del más grande pensador del milenio. Algunos años más tarde, un número del Nouvel Observateur fue íntegramente dedicado al tema “Karl Marx, el pensador del tercer milenio” [4] Y, poco después, Alemania rindió su tributo a aquel a quien había forzado al exilio durante 40 años: en el 2004, 500.000 telespectadores de la televisión nacional ZDF señalaron a Marx como la tercera personalidad alemana de todos los tiempos (y la primera, en la categoría “actualidad”) y, durante las últimas elecciones políticas, la conocida revistaDer Spiegel lo presentaba en su tapa, titulando Ein Gespenst kehrt zurük (Un fantasma ha vuelto), con los dedos en signo de victoria [5] . Completando esta curiosa reseña, está la encuesta realizada por el canal radiofónico BBC4, que ha asignado a Marx la palma del filósofo más amado por los escuchas ingleses.

También la literatura sobre Marx, casi completamente abandonada hace 15 años, da difusas señales de retorno y, junto al florecer de significativos estudios nuevos, aparecen, en varias lenguas, opúsculos del tipo Why read Marx today? Análogo consenso logran las revistas internacionales abiertas a las contribuciones referidas a Marx y al marxismo, y se han puesto de moda encuentros, cursos y seminarios universitarios dedicados a este autor. Finalmente, aunque sea tímidamente o en formas algo confusas, desde América Latina al movimiento altermundialista, una nueva demanda de Marx llega también desde el lado político.

Y una vez más, el texto marxiano que más que cualquier otro ha suscitado la mayor atención de lectores y estudiosos ha sido el Manifiesto del Partido Comunista. En 1998, en efecto, en ocasión del sesquicentenario de su publicación, el Manifiesto de Marx y Engels ha sido impreso en decenas de nuevas ediciones en todos los rincones del planeta y celebrado no sólo como la más formidable previsión del desarrollo del capitalismo a escala mundial, sino también como el texto político más leído de la historia de la humanidad. Por tal motivo, puede resultar de interés volver a recorrer los acontecimientos que acompañaron su primera propagación en nuestro país.

El desconocimiento italiano
En Italia, las teorías de Marx han gozado de una popularidad extraordinaria. Inspirando a partidos, organizaciones sindicales y movimientos sociales, han influido más que cualquier otra en la transformación de la vida política nacional.

Difundidas en todos los campos de la ciencia y de la cultura, los han cambiado irreversiblemente en su orientación y en su mismo léxico. Contribuyendo a la toma de conciencia de la propia condición de las clases subalternas, han sido el principal instrumento teórico en el proceso de emancipación de millones de mujeres y de hombres.

El nivel de difusión que lograron puede ser parangonado al de muy pocos países. Es necesario interrogarse, por lo tanto, sobre el origen de esta notoriedad. Es decir ¿Cuándo se habló por primera vez de “Carlos Marx”? ¿Cuándo aparece en los primeros escritos traducidos este nombre en los diarios a pie de página? ¿Cuándo se propagó su fama en el imaginario colectivo de los obreros y militantes socialistas? y, sobre todo ¿de qué modo y a través de qué circunstancias se desplegó la consolidación de su pensamiento?

Las primerísimas traducciones de los escritos de Marx, casi completamente desconocido durante los movimientos revolucionarios de 1848, aparecieron solo en la segunda mitad de los años 60. Ellas, sin embargo, fueron poco numerosas y relacionadas solamente a la Orientación y a los Estatutos de la “International Working Men´s Association”. Incidió en este retardo, sin duda, el aislamiento de Marx y Engels con Italia, país en el que, no obstante la fascinación que alimentaron por su historia y cultura y la demostrada comunicación con su realidad, no tuvieron corresponsales epistolares hasta 1860 y efectivas relaciones políticas hasta 1870 [6] .

Un primer interés en torno a la figura de Marx afloró sólo en coincidencia con la experiencia revolucionaria de la Comuna de París. Al “fundador y jefe general de la Internacional” [7] , en efecto, la prensa nacional así como la miríada de hojas obreras existentes, dedicaron en pocas semanas esbozos biográficos y la publicación de extractos de cartas y de resoluciones políticas (entre estas La guerra civil en Francia). También en esta circunstancia, los escritos impresos – que incluyendo los de Engels alcanzaron el número de 85 sólo en el bienio 1871/72 – concernían exclusivamente a documentos de la “Internacional”, testimoniando una atención inicialmente política y sólo posteriormente de carácter teórico [8] . Por otro lado, en algunos diarios aparecieron fantasiosas descripciones que contribuyeron a conferir a su imagen una aureola legendaria: “Carlos Marx es un hombre astuto y valiente a toda prueba. Viaja veloz de un Estado a otro, continuos disfraces hacen que eluda la vigilancia de todos los espías policíacos de Europa” [9] .

La autoridad que comenzó a rodear su nombre fue tan grande como genérica [10] . Durante este período, en efecto, manuales de propaganda difundieron las concepciones de Marx – o al menos las que presumían de tales – junto a las de Darwin y Spencer [11] . Su pensamiento es considerado sinónimo de legalismo [12] o de positivismo [13] . Sus teorías fueron inverosímilmente sintetizadas con las que estaban en sus antípodas, de Fourier, Manzini y Bastiat [14] . Su figura fue asociada -según el equívoco- con la de Garibaldi [15] o la de Schäffle [16] .

El interés hacia Marx, además de aproximativo, no se traduce siquiera en adhesión a sus posiciones políticas. Entre los internacionalistas italianos -que en el enfrentamiento entre Marx y Bakunin tomaron posición de manera prácticamente compacta con este último-, en efecto, su elaboración siguió siendo casi desconocida y el conflicto en el seno de la “Internacional” fue receptado más como un enfrentamiento personal entre ambos que como una confrontación teórica [17] .

A pesar de ello, en el siguiente decenio signado por la hegemonía del pensamiento anarquista – al que le fue fácil imponerse en la realidad italiana caracterizada por la ausencia de un capitalismo industrial, por la consiguiente aún limitada consistencia obrera, tanto como por la viva tradición conspirativa provista por la reciente revolución en el país [18] -, los elementos teóricos de Marx fueron afirmándose lentamente en las filas del movimiento obrero [19] . Aún más, paradojalmente, tuvieron una primera divulgación a través de los propios anarquistas, que compartían completamente las teorías de la auto-emancipación obrera y de la lucha de clases contenidas en los Estatutos y en las Orientaciones de la “Internacional” [20] . Ellos continuaron luego publicando a Marx abundantemente, en polémica con el socialismo que fue verbalmente revolucionario pero, en la práctica, legalista y revisionista. La más importante iniciativa realizada fue, sin duda, la publicación en 1879 del compendio del primer libro de El capital, al cuidado de Carlo Cafiero. Fue está la primera ocasión en la cual, si bien en forma popular, los principales conceptos teóricos de Marx pudieron comenzar a circular en Italia.

Los años 80 y el “marxismo” sin Marx
Los escritos de Marx no fueron traducidos durante los años 1880. Excepto poquísimos artículos aparecidos en la prensa socialista, las únicas obras publicadas fueron ambas de Engels (El socialismo utópico y el socialismo científico en 1883 y El origen de la familia, la propiedad privada y el estado en 1885) y vieron la luz -en ediciones de escasísima difusión- sólo gracias a la tan terca como virtuosa iniciativa del socialista beneventano Pasquale Martignetti.

Por el contrario, comenzaron a ocuparse de Marx importantes sectores de la cultura oficial, que lo recibieron con menos prevenciones que las manifestadas, en cambio, en el ámbito alemán. Así, por iniciativa de los más importantes niveles editoriales y académicos, la prestigiosísima “Biblioteca dell´economista”, la misma que Marx había consultado muchas veces en el curso de sus investigaciones en el British Museum, publicó, entre 1882 y 1884 en fascículos separados y en 1886 en un volumen, el libro primero de El capital. Demostrando la inanidad del movimiento italiano, Marx toma conocimiento de esta iniciativa (que fue la única traducción de la obra realizada en Italia hasta después de la segunda guerra mundial) solo casualmente y apenas dos meses antes de morir [21] (y Engels, solamente en 1893) [22] .

Aún con todas las limitaciones que se ha intentado hasta aquí describir brevemente, la primera circulación del “marxismo” puede datarse precisamente en este período. Sin embargo, a causa del número reducidísimo de traducciones de los escritos de Marx y de su difícil disponibilidad, esta difusión no llega casi nunca a través de las fuentes originales, sino a través de referencias indirectas, citas de segunda mano, compendios efectuados por la miríada de epígonos o presuntos continuadores, surgidos en poco tiempo [23] .

Durante estos años se desarrolló un verdadero y propio proceso de ósmosis cultural, que alcanzó no sólo las diversas concepciones socialistas presentes en el territorio, sino también ideologías que con el socialismo no tenían nada que ver. Estudiosos, agitadores políticos y periodistas formaron sus propias ideas hibridando el socialismo con todos los otros instrumentos teóricos de que disponían [24] .

Si el “marxismo” logró rápidamente afirmarse sobre otras doctrinas, también en razón de la ausencia de un socialismo italiano autóctono, el éxito de la homogenización cultural fue el nacimiento de un “marxismo” empobrecido y contrahecho [25] . Un “marxismo” passe-partout. Sobre todo, un “marxismo” sin conocimiento de Marx, visto que los socialistas italianos que lo habían leído en sus textos originales podían contarse aún con los dedos de las manos [26] .

Pese a ser elemental e impuro, determinista y en función de las contingencias políticas, este “marxismo” fue de todas maneras capaz de conferir identidad al movimiento de los trabajadores, a afirmarse en el Partido de los Trabajadores Italianos constituido en 1892 y hasta desplegar su propia hegemonía en la cultura y en la ciencia italiana [27] . Del Manifiesto del partido comunista, no hay aún ningún indicio hasta el fin de los años 80. No obstante, ejercerá, junto con su principal intérprete, Antonio Labriola, un rol importante en la ruptura con aquel “marxismo” adulterado que había, hasta entonces, caracterizado la realidad italiana.

Antes de hablar de ello, sin embargo, es necesario dar un paso atrás. El prólogo a la primera edición del Manifiesto del partido comunista, anunciaba su publicación “en inglés, francés, alemán, italiano, flamenco y danés” [28] . En realidad este propósito no fue realizado. O, como sería mejor afirmar, el Manifiesto deviene uno de los escritos más difundidos de la historia de la humanidad pero no según los planes de sus dos autores.

Las primeras ediciones del Manifiesto en Italia
La primera tentativa de traducción de “el Manifiesto en italiano y en español” fue emprendida en París por Hermann Ewerbeck, dirigente de la Liga de los Comunistas de la capital francesa [29] . Sin embargo, con años de distancia, en Herr Vogt, Marx señaló erróneamente la existencia de una edición italiana [30] , empresa que no fue jamás realizada. Del proyecto inicial, la única traducción posterior fue la inglesa en 1850, precedida por la suiza de 1848. Posteriormente, después de las derrotas de las revoluciones del bienio 1848- 49, el Manifiesto fue olvidado.

Las únicas reimpresiones, dos en los años 50 y tres en los años 60, aparecieron en lengua alemana y, para la aparición de nuevas traducciones, será necesario esperar una veintena de años. En 1869, en efecto, se dio a imprimir la edición rusa y en 1871 la serbia. En el mismo período, en New York, vieron la luz la primer versión inglesa publicada en los Estados Unidos (1871) y la primera traducción francesa (1872). Siempre en 1872 aparece en Madrid la primera traducción española, seguida, al año siguiente, de la portuguesa procedente de esta última. Al tiempo, en Italia, el Manifiesto es todavía desconocido. Su primer breve exposición, compuesta por resúmenes y extractos del texto, aparece sólo en 1875, en la obra de Vito Cusumano, Le scuole economiche della Germania in rapporto alla questione sociale.

En ella se podía leer que: “desde el punto de vista del proletariado este programa es tan importante como la Déclaration des droits des hommes para la burguesía: es uno de los hechos más importantes del siglo XIX, uno de aquellos hechos que caracterizan, que dan nombre y dirección a un siglo” [31] . Después, las referencias al Manifiesto fueron poco frecuentes.

Sin embargo, el escrito está citado, en 1883, en los artículos que dieron noticia de la desaparición de Marx. La hoja socialista La Plebe lo señalaba como uno “de los documentos fundamentales del socialismo contemporáneo […] símbolo de la mayoría del proletariado socialista de occidente y de América del Norte” [32] . El periódico burgués la Gazzetta Piamontese, en cambio, presentaba a Marx, como el autor del “famoso Manifiesto de los comunistas, que deviene el lábaro del socialismo militante, el catecismo de los desheredados, el evangelio sobre el cual votan, juran, combaten los obreros alemanes y la mayor parte de los obreros ingleses” [33] . Al pesar de estas apreciaciones, su edición debería sin embargo esperar todavía. En 1885, después de haber recidido una copia del Manifiesto por Engels, Martignetti realizó su traducción.

Sin embargo, por falta de dinero, la edición jamás fue publicada. La primera traducción italiana aparece, con más de 40 años de retardo, solamente en 1889, año en el cual habían sido ya publicadas varias ediciones en alemán, 12 en ruso, 11 en francés, 8 en inglés, 4 en español, 3 en danés (la primera en 1884), 2 en suizo, y una (respectivamente) en lengua portuguesa, checa (1882), polaca (1883), noruega (1886) e yidisch (1889). El texto italiano fue dado a la imprenta con el título de M anifiesto de los socialistas redactado por Marx y Engels, en 10 entregas entre agosto y noviembre, en el diario democrático de Cremona L´Eco del popolo.

Esta versión, sin embargo, se distingue por la pésima calidad, omitiendo los prefacios de Marx y Engels, la tercera sección (“Literatura socialista y comunista”) y diversas partes que fueron omitidas o resumidas. Por otro lado, la traducción de Leonida Bissolati, desde la edición alemana de 1883 y confrontada con la francesa en 1885 revisada por Laura Lafargue, simplificaba las expresiones más complicadas. Por lo tanto, más que de una traducción, se trató de una popularización del escrito, con un cierto número de pasajes textualmente traducidos [34] .

La segunda edición italiana, que fue la primera en aparecer encuadernada, llega en 1891. La traducción, procedente de la versión francesa de 1885 del diario parisino Le socialiste, y el prefacio, fueron obra del anarquista Pietro Gori. El texto se destaca por la ausencia del prólogo y por los diversos errores que presenta. El editor Flaminio Fantuzzi, cercano también a las posiciones anarquistas advirtió a Engels sólo después de hecho, y éste, en una carta a Matignetti, expresó su particular fastidio por los “prefacios del desconocido tipo Gori” [35] .

La tercera traducción italiana apareció en 1892, como folletín en el periódico Lotta di classe de Milán. Esta versión, que se presentaba como la “primera y única traducción italiana del Manifiesto, que no es una traición” [36] , fue dirigida por Pompeo Bettini sobre la edición alemana de 1883. Aunque ella también presentaba errores y simplificaciones de algunos pasajes, se afirmó decididamente sobre las otras, tuvo numerosas reediciones hasta 1926 y puso en marcha el proceso de formación de la terminología marxista en Italia [37] .

Al año siguiente, con algunas correcciones y mejoras de estilo y con la indicación de que “la versión completa [había sido] hecha sobre la quinta edición alemana (Berlín 1891)” [38] , esta traducción aparece encuadernada y en 1000 copias. En 1896 se reimprime en 2000 ejemplares. El texto contenía los prefacios de 1872, 1883 y 1890, traducidos por Felippo Turatti, director de Critica Sociale, por entonces la principal revista del socialismo italiano, y el adecuado proemio Al lettore italiano que habían logrado obtener de Engels para la ocasión, a fin de poder distinguir la nueva edición de la que la habían precedido. Este prefacio a la edición italiana fue el último escrito para el Manifiesto por uno de sus autores.

En los años siguientes fueron publicadas otras dos ediciones que, aunque privadas de las indicaciones del traductor, reemprendían decididamente la versión de Bettini. La primera, a la que faltaban sin embargo, el prefacio y la tercera sección, fue realizada para dar al Manifiesto una edición popular y barata. Fue promovida, en ocasión del 1º de mayo de 1897, por la revista Era Nuova y aparece en Diano Marina (Liguria) en 8000 copias. La segunda, sin prefacios, en Florencia, en 1901 por el editor Nerbini.

El Manifiesto entre fines del 800 y el fascismo
En los años 90, el proceso de difusión de los escritos de Marx y Engels obtiene un gran progreso. La consolidación de las estructuras editoriales de lo que había devenido el Partido Socialista Italiano, la obra desarrollada por los numerosos periódicos y editores pequeños y la colaboración de Engels a la Critica Sociale, fueron todas circunstancias que contribuyeron a un mayor conocimiento de la obra de Marx. Ello no bastaba, sin embargo, para contener el proceso de alteraciones que acompañaba su divulgación. La elección de combinar las concepciones de Marx con las teorías más disparatadas fue tanto una obra de aquel fenómeno denominado “socialismo de cátedra” como del movimiento obrero, cuyas contribuciones teóricas, aunque devenidas de cierta importancia, se caracterizaban aún por un estrechísimo conocimiento de los escritos marxianos.

Marx había asumido ya una indiscutible notoriedad, pero era todavía considerado como un primus inter pares en la multitud de los socialistas existentes [39] . Sobre todo, fue puesto en circulación por pésimos intérpretes de su pensamiento. Entre todos, valga de ejemplo quien fue considerado “el más socialista, el más marxista […] de los economistas italianos” [40] : Achille Loria; corrector y perfeccionador de aquel Marx que ninguno conocía lo bastante como para decir en qué había sido corregido o perfeccionado. Dado que es conocida la descripción pintada por Engels en el Prefacio al Libro Tercero de El capital- “imprudencia ilimitada, agilidad de anguila para escaparse en situaciones insostenibles, heroico desdén por las patadas recibidas, rapidez para apropiarse de productos ajenos…” [41] – para mejor describir la falsificación sufrida por Marx puede ser útil recordar una anécdota escrita en 1896 por Benedetto Croce. En 1867, en Nápoles, en ocasión de la constitución de la primera sección italiana de la “Internacional”, un desconocido personaje extranjero “muy alto y muy rubio, con el modo de los viejos conspiradores y de hablar misterioso”, intervino para convalidar el nacimiento del círculo. Todavía muchos años después, un abogado napolitano presente en el encuentro, estaba convencido que “aquel hombre alto y rubio había sido Carlos Marx” [42] y nos dio un gran trabajo lograr convencerlo de lo contrario. Dado que en Italia muchos conceptos marxianos fueron introducidos por el “ilustre Loria” [43] , se puede concluir que lo que ha sido inicialmente divulgado haya sido un Marx desnaturalizado, un Marx, también “alto y rubio” [44] .

Tal realidad cambió solo gracias a la obra de Labriola, que por primera vez introdujo en Italia el pensamiento marxiano de manera auténtica. Más que ser interpretado, actualizado o “completado” con otros autores, se puede afirmar que, gracias a él, Marx es descubierto por primera vez [45] . Esta empresa llega a través de los Saggi sulla concezione materialistica della storia, publicados por Labriola entre 1895 y 1897. El primero de estos, In memoria del Manifesto dei comunisti, consistía precisamente en un estudio sobre la génesis del Manifiesto que, a consecuencia de la aprobación aportada por Engels poco antes de su muerte [46] , lo convierte en el más importante comentario e interpretación oficial desde el lado “marxista”.

Muchas de las limitaciones de la realidad italiana pudieron entonces ser afrontados. Según Labriola, la revolución “no puede resultar de la sublevación de una turba guiada por algunos, sino que debe ser y será el resultado de los mismos proletarios” [47] . “El comunismo crítico – que para el filósofo napolitano era el nombre más adecuado para describir las teorías de Marx y Engels- no fabrica las revoluciones, no prepara las insurrecciones, no arma las sublevaciones […] no es en suma, un seminario en el que se forme el estado mayor de los capitanes de la revolución proletaria; sino que es sólo la conciencia de tal revolución” [48] . El Manifiesto, entonces, no es “el vademécum de la revolución proletaria” [49] , sino el instrumento para desenmascarar la ingenuidad que se piensa posible “sin revolución, o sea sin cambios fundamentales de la estructura elemental y general de la sociedad” [50] .

Con Labriola el movimiento obrero italiano tiene, finalmente, un teórico capaz de conferir, al mismo tiempo, dignidad científica al socialismo, de compenetrar y revigorizar la cultura nacional, de medirse con los máximos niveles de la filosofía y del marxismo europeo. Sin embargo, el rigor de su marxismo, problemático por las inmediatas circunstancias políticas y crítico de los compromisos teóricos, lo hizo también impracticable [51] .

A caballo entre dos siglos, en efecto, la publicación de La filosofia de Marx de Giovanni Gentile (libro señalado luego por Lenin como “digno de atención” [52] ), de los escritos de Croce que proclamaban la “muerte del socialismo” [53] y -del lado militante- de los trabajos de Francesco Saverio Merlino [54] y de Antonio Graziadei [55] , hicieron soplar también en Italia el viento de “la crisis del marxismo”. En el Partido Socialista italiano, sin embargo, no había -como en Alemania- un “marxismo” ortodoxo y, en realidad, el enfrentamiento se produjo entre dos “revisionismos”, uno reformista y el otro sindical-revolucionario [56] .

En este mismo período, a partir de 1899 y hasta 1902, hubo un proliferar de traducciones de Marx y Engels que proveyeron al lector italiano buena parte de las obras en ese tiempo disponibles. Fue en ese contexto que, en 1902, como apéndice a la tercera edición del escrito de Labriola In memoria del Manifesto dei comunisti, aparece una nueva traducción del Manifiesto, la última realizada en Italia hasta el fin de la Segunda Guerra Mundial. Esta, cuya paternidad fue asignada por algunos a Labriola y por otros a su mujer Rosalía Carolina De Sprenger, contenía algunas inexactitudes y omisiones retomadas en otras pocas reediciones del escrito.

La versión más utilizada hasta el fin de la segunda posguerra fue, entonces, la de Bettini, reproducida en numerosas reimpresiones. A una primera de 1910, le siguieron varias al cuidado de la “Società Editrice Avanti”, devenida el principal vehículo de propaganda del Partido Socialista. En particular, dos en 1914, la segunda de las cuales incluía I fondamenti del comunismo de Engels. Todavía entre 1914 y 1916 (reimpresa en el bienio 1921-22) aparece introducida en el primer tomo de la edición de las Opere de Marx y Engels que, confirmando la confusión general dominante, en Italia -como en Alemania- fueron recogidas junto con las de Lasalle. Después en 1917, por dos veces en 1918 con un apéndice con los 14 puntos de la Conferencia de Kienthal y el Manifiesto de la Conferencia de Zimmerwald, en 1920 (con dos reimpresiones en 1922) en una traducción realizada por Gustavo Sacerdote y, finalmente, en 1925. A estas ediciones Avanti, se agregan otras siete reimpresiones de casas editoriales menores, entre 1920 y 1926.

Durante la primera década del siglo, el “marxismo” fue desplazado de la práctica política cotidiana del Partido Socialista italiano. En un famoso debate parlamentario de 1911, en efecto, el presidente del Consejo Giovanni Giolitti podría afirmar: “el Partido Socialista ha moderado bastante su programa. Carlos Marx ha sido enviando al desván” [57] . Los comentarios sobre textos de Marx, que sólo un poco tiempo antes habían inundado el mercado librero, se retrajeron. Si se excluye el “retorno a Marx” de los estudios filosóficos de Rodolfo Mondolfo [58] y pocas otras excepciones, lo mismo se verificó durante los años 1910. En cuanto a las iniciativas provenientes desde otras realidades, el campo burgués hacía tiempo que había celebrado la “disolución del marxismo”, mientras en la Iglesia católica las condenas prejuiciosas prevalecieron largamente sobre las tentativas de análisis.

En 1922 irrumpe la barbarie fascista. Desde 1923, todos los ejemplares del Manifiesto fueron retirados de las bibliotecas públicas y universitarias. En 1924 todas las publicaciones de Marx y las ligadas al movimiento obrero fueron arrojadas al fuego [59] . Las leyes “fascistísimas” de 1926, finalmente, decretaron la disolución de los partidos de oposición y dieron inicio al período más trágico de la historia italiana moderna.

Si se excluyen algunas ediciones ilegales dactilografiadas o mimeografiadas, los pocos escritos de Marx publicados en lengua italiana entre 1926 y 1946 aparecieron en el exterior (entre éstas se señalan dos versiones del Manifiesto impresas en Francia, en 1931 y en 1939, y otra publicada en Moscú en 1944, con una nueva traducción de Palmiro Togliatti). Únicas excepciones a esta conjura del silencio fueron tres diversas ediciones del Manifiesto del Partido Comunista. Dos de éstas aparecieron “para uso de los estudiosos” y con derecho de consulta sólo a través de una solicitud previa, en 1934. La primera en el volumen compilado Politica ed economia, que recoge, junto al de Marx, textos de Labriola, Loria, Pareto, Weber y Rimmel; la traducción era la de Bettini revisada por Robert Michels [60] . La segunda en Florencia en la versión de Labriola, en otro volumen colectivo, Le carte dei diritti, primero de la colección “Classici del liberalismo e del socialismo”. Por último, en 1938, esta vez al cuidado de Croce, como apéndice a una compilación de los ensayos de Labriola, con el título de La concezione materialistica della storia, en la traducción por él mismo realizada. El volumen comprendía también un ensayo de Croce, devenido después famoso, con el título mucho más explícito: Come nacque e come morì il marxismo teorico in Italia (1895-1900). El filósofo idealista, sin embargo, se equivocaba.

El “marxismo” italiano no estaba muerto, sino solamente prisionero en los Quaderni del carcere de Antonio Gramsci [61] que pronto habrían de desplegar todo su valor teórico y político. Con la liberación del fascismo, el Manifiesto recomenzó a aparecer en diversas ediciones. Federaciones provinciales del Partido Comunista Italiano, iniciativas individuales y de pequeñas casas editoras en la Italia meridional ya liberada, dieron al texto de Marx y Engels una nueva savia. Tres ediciones aparecieron en 1943 y ocho en 1944. Y así luego en los años sucesivos: desde nuevas ediciones publicadas al final de la guerra, en 1945, al exploit de 1948, en ocasión del centenario.

Vitalidad del Manifiesto
Recorriendo la historia de la edición italiana del Manifiesto del partido comunista resalta, con evidencia, el enorme retardo con el cual fue publicado. Contrariamente a muchos países donde el Manifiesto fue el primer escrito de Marx y Engels en ser traducido, en Italia aparece sólo después de otras obras [62] . También su influencia política fue modesta y no incide nunca directamente sobre los principales documentos del movimiento obrero. Mucho menos fue determinante en la formación de la conciencia política de los dirigentes socialistas. Sin embargo, fue de mucha relevancia para los estudiosos (se ha visto el caso de Labriola) y, a través de sus ediciones, desarrolló un rol importante entre los militantes, hasta devenir la referencia teórica privilegiada.

A otros 150 años de su publicación, puesto en examen por un número ya incalculable de exégetas, opositores y seguidores de Marx, el Manifiesto ha atravesado las más variadas estaciones y ha sido leído de los modos más diversos. Piedra miliar del “socialismo científico” o plagio del Manifeste de la démocratie de Víctor Considerant; texto incendiario culpable de haber fomentado el odio entre las clases en el mundo o símbolo de liberación del movimiento obrero internacional; clásico del pasado u obra anticipadora de la realidad actual de la “globalización capitalista”. Cualquiera que sea la interpretación que se proponga, una cosa es cierta: poquísimos otros escritos en la historia pueden jactarse de análoga vitalidad y difusión. Aún hoy, en efecto, el Manifiesto continúa siendo impreso y dando que hablar tanto en América latina como en China, en los Estados Unidos como en toda Europa.

Si la perpetua juventud de un escrito está en su capacidad de saber envejecer, o de ser siempre capaz de estimular nuevos pensamientos, se puede entonces afirmar que el Manifiesto posee sin duda está virtud.

Reference List
1. Cfr. Gian Mario Bravo, Marx e il marxismo nella prima sinistra italiana, in Marcello Musto (a cura di), Sulle tracce di un fantasma. L’opera di Karl Marx tra filologia e filosofia , Roma, Manifestolibri, 2006 (2005), pág. 97.
2. Jacques Derrida, Spettri di Marx, Milano, Raffaello Cortina Editore, 1994, pág. 22.
3. Cfr. John Cassidy, The return of Karl Marx, in The NewYorker, ottobre 20/27 1997, págs. 248-259.
4. Cfr. Le Nouvel Observateur, octubre/noviembre 2003.
5. Cfr. Der Spiegel, 22 de agosto de 2005.
6. Cfr. Giuseppe Del Bo (a cura di), La corrispondenza di Marx e Engels con italiani (1848-1895) , Milano, Feltrinelli, 1964, págs. IX-XXI.
7. “Carlo Marx capo supremo dell’Internazionale”, in Il proletario Italiano (Torino), 27 de julio 1871.
8. Cfr. Roberto Michels, Storia del marxismo in Italia, Roma, Luigi Mongini Editore, 1909, pág. 15, que subraya como “originariamente fue el Marx político que impulsa poco apoco a los italianos a ocuparse también del Marx científico”.
9. Carlo Marx capo supremo dell’Internazionale , cit.
10. Cfr. Renato Zangheri, Storia del socialismo italiano, tomo I, Torino, Einaudi, 1993, pág. 338.
11. Como ejemplo del caso puede verse el manual de Oddino Morgari, L’arte della propaganda socialista, Libr. Editr. Luigi Contigli, Firenze 1908 (2ª ed.), pág. 15. Proponía a los propagandistas del partido utilizar este modo de aprendizaje: leer en primer lugar un resumen cualquiera de Darwin o de Spencer que dará al estudioso la dirección general del pensamiento moderno; después vendrá Marx a completar la “formidable tríada” que comprenderá dignamente el “evangelio de los socialistas contemporáneos”. A propósito cfr. Roberto Michels, Storia del marxismo in Italia, op. cit., pág. 102.
12. Ibid., pág. 101.
13. Véase el escrito muy difundido de Enrico Ferri, Socialismo e scienza positiva. Darwin, Spencer, Marx, Roma, Casa Editrice Italiana, 1894. En su prefacio el autor italiano afirmaba: “entiendo probar como el socialismo Marxista […] no es sino lo completamente práctico y fecundo, en la vida social, de la revolución científica […] decidida y disciplinada de las obras de Carlo Darwin e Herbert Spencer”.
14. Cfr. Gnocchi Viani, Il socialismo moderno, Milano, Casa di pubblicità Luigi Pugni, 1886. A propósito véase la crítica a Gnocchi Viani de Roberto Michels, Storia critica del movimento socialista italiano. Dagli inizi fino al 1911 , Firenze, Società An. Editrice “La voce”, 1926, pág. 136.
15. A modo de ejemplo véase la carta de la “Associazione democratica di Macerata” a Marx del 22 de diciembre de 1871. Esta organización propone a Marx como “triunviro onorario insieme ai cittadini Giuseppe Garibaldi e Giuseppe Mazzini”, in Giuseppe Del Bo (a cura di), op. cit., pág. 166. Al reportar la noticia a Wilhelm Liebknecht, el 2 de enero de 1872, Engels escribe: “Una sociedad de Macerata en la Romagna ha nominado come sus 3 presidentes honorarios a: Garibaldi, Marx y Mazzini. Esta confusión refleja fielmente el estado de la opinión pública entre los obreros italianos. Sólo falta Bakunin para completar el cuadro”, MEW 33, Berlin, Dietz Verlag, 1966, pág. 368.
16. Cfr. Roberto Michels, Storia del marxismo in Italia, op. cit., pág. 101, que revela como “a los ojos de muchos Schäffle pasó por el más auténtico de todos los marxistas”.
17. Cfr. Paolo Favilli, Storia del marxismo italiano. Dalle originialla grande guerra , Milano, FrancoAngeli, 2000 (1996), pág. 50.
18. Cfr. Paolo Favilli, Storia del marxismo italiano. Dalle origini alla grande guerra, cit., pág. 45.
19. Ibid, pág. 42.
20. Ibid, págs. 59-61.
21. Cfr. Tullio Martello a Karl Marx, 5 de enero de 1883, in Giuseppe del Bo (a cura di), op. cit., pág. 294.
22. Cfr. Filippo Turati a Friedrich Engels, 1° de junio de 1893, in Ibíd., págs. 479 – 480.
23. Cfr. Roberto Michels, op. cit., pág. 135, que afirma como, en Italia, el marxismo no brota, “en la casi totalidad de sus adeptos, de un profundo conocimiento de las obras científicas del maestro, sino de contactos hechos un poco por cada lado con escritos políticos menores o cualquier resumen de economía hecho por otro y a menudo, lo que es peor, a través de sus epígonos de la social-democracia alemana”.
24. Cfr. Antonio Labriola,Discorrendo di socialismo e filosofia, in Scritti filosofici e politici, a cura di Franco Sbarberi, Torino, Einaudi, 1973, pág. 731, que afirmaba como “muchos de los que en Italia se hacen socialistas, y no como simples agitadores, discursistas o candidatos, sienten que es imposible persuadir científicamente, si no es relacionándola de cualquier modo o a través de la remanente concepción genética de las cosas; que está más o menos en el fondo de todas las ciencias. De aquí la manía que hay en muchos de pescar dentro del socialismo todo aquel resto científico de la que más o menos disponen”.
25. Cfr. Gian Mario Bravo, op. cit., pág. 103.
26. Cfr. Roberto Michels, op. cit., pág. 99.
27. Cfr. Benedetto Croce, Storia d’Italia dal 1871 al 1915, Bari, Laterza, 1967, págs. 146 y 148.
28. Friedrich Engels, Karl Marx, Manifest der kommunistischen Partei, MEW 4, Dietz Verlag, Berlin 1959, pág. 461.
29. Cfr. Friedrich Engels a Karl Marx, 25 de abril de 1848, MEGA2 III/2, pág. 153.
30. Cfr. Karl Marx, Herr Vogt, MEGA? I/18, pág. 107.
31. Vito Cusumano, Le scuole economiche della Germania in rapporto alla questione sociale , Prato, Giuseppe Marghieri Editore, 1875, pág. 278.
32. En La Plebe (Milano), abril 1883, N° 4.
33. Dall’Enza:Carlo Marx e il socialismo scientifico e razionale, in Gazzetta Piemontese (Torino), 22 marzo de 1883.
34. Cfr. Bert Andréas, Le Manifeste Communiste de Marx et Engels, Milano, Feltrinelli, 1963, pág. 145.
35. Friedrich Engels a Pasquale Martignetti, 2 aprile 1891, in MEW 38, Berlin, Dietz Verlag, 1964, pág. 72.
36. En Lotta di classe (Milano), 1892, N° 8.
37. Cfr. Michele A. Cortellazzo, La diffusione del Manifesto inItalia alla fine dell’Ottocento e la traduzione di Labriola , in Cultura Neolatina, 1981, N° 1-2, pág. 98, que afirma: “1892 separa aguas y divide el conjunto de las traducciones ochocentistas del Manifiesto en dos campos bien distintos: al otro lado del cual quedan las traducciones aproximativas, lagunosas y largamente deudoras de las versiones extranjeras, más importantes por su valor de primeros documentos de la difusión del texto en Italia que por la calidad de la traducción; de este lado las traducciones completas y escrupulosas que, también por su tirada , influyeron decididamente en la difusión del marxismo en Italia”.
38. Carlo Marx, Friedrich Engels, Il Manifesto del Partito Comunista, Milano, Uffici della Critica Sociale, 1893, pág. 2.
39 Cfr. Gaetano Arfé, Storia del socialismo italiano (1892- 1926), Milano, Mondadori, 1977, pág. 70.
40. Filippo Turati ad Achille Loria, 26 de diciembre de 1890, inAppendice a Paolo Favilli,Il socialismo italiano e la teoria economica di Marx (1892-1902), Napoli, Bibliopolis, 1980, págs. 181-182.
41. Friedrich Engels, Vorwort a Karl Marx, Das Kapital. Dritter Band, MEGA II/15, págs. 21.
42. Benedetto Croce, Materialismo storico ed economia marxistica, Napoli, Bibliopolis, 2001, pág. 65.
43. Friedrich Engels, op. cit., pág. 21.
44. Benedetto Croce, Materialismo storico ed economia marxistica, cit., pág. 65.
45. Cfr. Antonio Labriola a Benedetto Croce, 25 de mayo de 1895, in Benedetto Croce, Materialismo storico ed economia marxistica, cit., pág. 269. Al respecto véase también Mario Tronti, Tra materialismo dialettico e filosofia della prassi. Gramsci e Labriola , in Alberto Caracciolo, Gianni Scalia (a cura di), La città futura. Saggi sulla figura e il pensiero di Antonio Gramsci , Milano, Feltrinelli, 1959, pág. 148.
46. “Todo muy bien, sólo algún pequeño error de hecho y al inicio un estilo un poco demasiado erudito. Es muy curioso ver el resto”, in Friedrich Engels a Antonio Labriola, 8 de julio de 1895, MEW 39, Berlin, Dietz Verlag, 1968, pág. 498.
47. Cfr. Antonio Labriola,In memoria del Manifesto dei comunisti, in id., Scritti filosofici e politici, cit., pág. 507.
48. Ivi, pág. 503.
49. Ivi, pág. 493.
50. Ivi, págs. 524-525.
51. Cfr. Eugenio Garin, Antonio Labriola e i saggi sul materialismo storico, in Antonio Labriola, La concezione materialistica della storia, Bari, Laterza, 1965, pág. XLVI.
52. Vladimir Illich Lenin, Karl Marx, in Opere, volume XXI, Roma, Editori Riuniti, 1966, pág. 76.
53. Al respecto véase el ensayo de Benedetto Croce, Come nacque e come morì il marxismo teorico in Italia (1895-1900) , in Benedetto Croce, Materialismo storico ed economia marxistica, cit., págs. 265-305.
54. Cfr. Francesco Saverio Merlino, L’utopia collettivista e la crisi del socialismo scientifico , Milano, Treves, 1897; Francesco Saverio Merlino, Pro e contro il socialismo. Esposizione critica dei principi e dei sistemi socialisti , Milano, Treves, 1897.
55. Cfr. Antonio Graziadei, La produzione capitalistica, Torino, Bocca, 1899.
56. Cfr. Roberto Michels, Storia del marxismo in Italia, cit., pág. 120.
57. La frase fue pronunciada por Giolitti en el parlamento el 8 de abril de 1911. Véanse los Atti parlamentari, Camera dei Deputati, Sessione 1909-1913, vol. XI, p. 13717. Al respecto véase Enzo Santarelli, La revisione del marxismo in Italia. Studi di critica storica , Milano, Feltrinelli, 1964, pág. 131-132.
58. Cfr. Rodolfo Mondolfo, Umanismo di Marx. Studi filosofici 1908-1966, Torino, Einaudi, 1968.
59. Cfr. Antonio Gramsci, La costruzione del partito comunista (1923-1926), Torino, Einaudi, 1978, págs. 475-476.
60. Las modificaciones a la versión de Bettini contenidas en esta nueva edición fueron una verdadera y propia tentativa de deformación y supresión de algunas partes del texto, para hacerlo menos peligroso y más conforme a la ideología fascista. Al respecto cfr. Franco Cagnetta, Le traduzioni italiane del «Manifesto del partito comunista » , in Quaderni di Rinascita, 1949, n. 1: Il 1848, pp. 28-29.
61. Cfr. Enzo Santarelli, La revisione del marxismo in Italia, cit., pág. 23.
62. La cronología de las ediciones de los escritos mayores de Marx y Engels hasta la publicación del Manifesto del partito comunista es la siguiente: 1871. Karl Marx, La guerra civile in Francia; 1873. Friedrich Engels, Dell’autorità; 1873. Karl Marx, Dell’indifferenza in materia politica; 1879. Carlo Cafiero, Il capitale di Carlo Marx brevemente compendiato da Carlo Cafiero ; 1882-84. Karl Marx, Il capitale; 1883. Friedrich Engels, L’evoluzione delsocialismo dall’utopia alla scienza; 1885. Friedrich Engels, L’originedella famiglia, della proprietà privata e dello Stato ; 1889. Karl Marx-Friedrich Engels, Manifesto del partito comunista (traduzione Bissolati); 1891. Karl Marx-Friedrich Engels, Manifesto del partito comunista (traduzione Gori); 1892. Karl Marx-Friedrich Engels, Manifesto del partito comunista (traduzione Bettini).

Tags Spanish

Reviews

Guido Oldrini, Marxismo Oggi

Post author By Marcello Musto
Post date January 1, 2013

Tags Italian

Reviews

Robert Ware, Philosophy in Review

Post author By Marcello Musto
Post date January 1, 2013

Marx is back, after making a steady return since the 150th anniversary of the Communist Manifesto in 1998. It has taken decades of work to rethink, reapply, rework, and restore Marx to get to the renaissance that is clearly underway today.

At the forefront of this renaissance is Marx for Today, a collection of nine probing articles by important authors, including the editor, Marcello Musto, in Part I and a survey of recent intellectual and social movements in ten regions of the world by participant reporters in Part II.

(This is an expanded edition of a special issue of Socialism and Democracy 24.3 [2010]; Chinese and Spanish translations are about to see print.)

The return of Marx, and of Marxism, has been aided by the release from what was once called “actually existing socialism”, operating as it did through ideological lenses of simplistic mandatory texts in which large parts of the real Marx were neglected or distorted. Outside the ‘socialist camp’ Marx’s work, as explained in Part II, was prohibited, censored, and otherwise blocked for reasons as different as strict capitalism in South Korea, strict juche in North Korea, and other reasons elsewhere.

In Part I, many of the sources of misunderstandings, misapplications, and mistranslations are taken up, where the usual suspects are criticized, for example Lenin, Stalin, and Mao (Chattopadhyay), Stalin and diamat (Anderson), or the liberal contingent (Carver). These are among the sources that corrupted Marx’s ideas into a dogmatic system. There were also areas of neglect, for example when it comes to alienation and free association. Many authors, in both parts of this book, discuss the neglect of core parts of Marx’s work, such as the Economic and Philosophic Manuscripts of 1844 with the now famous section on alienated labor and the Grundrisse, which was preparatory to Capital (Marx’s magnum opus) with a wide swath of topics including alienation. (See Marcello Musto, ed., Karl Marx’s Grundrisse [Routledge 2008].)

Musto gives a detailed account of the neglect and distortion of the concept of alienation on both sides of the socialist-capitalist split, which illustrates many of the problems that obscured the richness of Marx’s work. First, the manuscripts were not brought to light until nearly a century after they were written, and then they were largely ignored. Next, they were treated as juvenilia to be abandoned and later said to be irrelevant in the modern world and in socialist society. In the meantime, authors from divergent political positions twisted the notion of alienation in various ways until the term became unrecognizable and did indeed lose most of its relevance. According to Musto, only a return to Marx’s original work will save his original idea with its contemporary significance.

Most of the papers in Part I discuss the ways in which Marxism has been corrupted and mangled. Some discuss new applications of Marxism, while others discuss Marx in the light of contemporary politics. Everyone seems to agree about what they are against. In both parts of the book we see sustained attacks on a dogma of dialectical materialism, often called “diamat,” which is variously thought to use a unique unintelligible methodology, the dialectic, with strict deterministic laws about a narrow form of materialism. It became a system of thought that promised universal unilinear progress to the bounties of communism after capitalism is overthrown. Like others, Anderson rejects these ideas of a “totalizing” grand narrative (27). Some would jettison anything regarded as Marx’s special methodology while others would have us return to Marx’s distinctive methods of investigation. Carver explicitly criticizes those who have “constructed [Marx] as a theorist”, (117) and praises Marx’s sarcasm and rhetoric, with their political role, and for having explicitly “rejected systems of every kind … [for] critical insight” (132, quoting Marx in the rarely read Herr Vogt).

Questions of methodology are connected with a wealth of other topics, such as laws, structure, society, and human nature, which are mostly left, in Part I, to other times and places, although they are certainly understood as Marxian topics for today. Methodology has a place in some of the reports in Part II on Marx in the world. Hoff, for example, writes of the German trend of a “new Reading-of-Marx”, the aim of which is “to reconstruct Marxian method”. (202) Astonishingly, however, in his report on the Anglophone world, Blackledge says nothing about analytical Marxism, which has notoriously rejected dialectics and has been influential in discussing new methods for Marxism in several disciplines.

With an emphasis on textual and interpretive accuracy, the articles in Part I focus on other topics: nation, ethnicity, and race in Anderson; state and politics in Chattopadhyay; rhetoric and politics in Carver; human development and community in Lebowitz; emancipation and freedom in Cominel and in Musto; political tactics in Wallis; class struggle and democracy in Wolff; and democratic responses to ‘universal’ capitalism in Wood.

In general, the book is about overcoming injustice and oppression and securing human freedom through new alternatives. Interestingly, Part I, which is more discursive and investigative, focuses mostly on forms of freedom in new societies while Part II, which is more descriptive, focuses mostly on struggles in the face of inequality and exploitation. The theoreticians struggle to understand the future, while the activists and their movements struggle to build a future. The point of it all is to create a new world.

There is an emphasis throughout on community and, more generally, emancipation and free association. The idea of alienation connects to a story—with complications rarely recognized—of freedom and liberated people in a new socialist society or a new socialist people (see here Lebowitz’s essay) in a liberated socialist society. Not surprisingly, there are shoals still to be navigated, including some, I suspect, in this volume. Cominel, for example, proclaims “the complete emancipation of humanity” (91) and “overcoming alienation, in all of its forms” (85). This sounds like a totalizing narrative of a different sort, one that Marx was not immune from, as seen in Musto’s apparent acceptance of what Marx promoted, perhaps rashly. In Capital, Marx imagined an association of free people labouring “in full self-awareness as one single social labour force” (114). The idea that alienation and individualism would be totally eliminated in a new socialist world is not much more believable than that abuse in all its forms would be totally eliminated after capitalism. Even the best society that can be imagined will have defects.

Such thoughts lead to another focus of concern that arises in Lebowitz’s discussion. If human beings are alienated and fragmented by capitalism, he claims, production should be reorganized to produce “socialist human beings” so that “everyone is able to develop his/her full potential” (68). If we are to “win a new world” (as the Communist Manifesto puts it), to what extent do we produce a new society and to what extent does that require producing new human beings? And if new human beings are to be produced, who would produce them? A danger of setting out new alternatives is that of creating new shackles, of constraining free choices for people in the future.

It is salutary at this juncture to remember what Engels said about lovers of the future not caring about what old dreamers wanted. As Engels said, “a new generation… will make their own practice and their corresponding public opinion about the practice of each individual.” ( Marx-Engels Collected Works, vol. 26, “Origin of the Family, Private Property and the State”, Chap. II, Part 4.) Engels would probably have said this about many other aspects of society, although there are also other approaches to take. Chattopadhyay, in criticizing Lenin’s discussion of a socialist state, is probably technically right when he says that Marx envisioned a stateless society: still, Lenin was interpreting Marx’s comments about “the future state of communist society”, claiming that the question of what “transformation the state [will] undergo in communist society … can only be answered scientifically”. (“Critique of the Gotha Program”, Marx-Engels Collected Works, vol. 24, 94.) There is probably much about a new future that cannot, and sometimes should not, be charted out now, whether it is through conjectures and ideals or through scientific investigation.

If Marx is back (or still around), with all the problems to be better understood and the world to be changed, where is he? Practically everywhere, as revealed in Part II, which is richly informative about work on Marx—in movements, research, and publications—in countries (and regions) throughout the world.

There is no way to review all this work. It is encyclopedic, as it should be, and helpful in showing the political contexts from which Marxism rose or within which it has been sustained. Some things stand out in their absence. I would have expected attention to be given to liberation theology in Latin America and its influence. More might have been said about directions of Marxism in unique areas with their own histories and cultures. I would note conferences in North America such as those organized by Rethinking Marxism and the Radical Philosophy Association and various left-wing groups. One would also hope for something about Australia and New Zealand. Noting the absence of some things only increases the force, however, of the richness of Marxism in the world today. What Ducange says concerning Marxist studies in France applies equally well to this book: “a rich array of work whose multiple dimensions … clash sharply with the virulent anti-Marxism of the 1980s which had made the reading of Marx almost impossible.” (196) Part II of Marx for Today shows that there can be “a thousand Marxisms” (using Toxel’s idea at 193). What is not noted in this regional review is the huge global development of international work involving Marxist studies, from the celebrations of the 150th anniversary of the Communist Manifesto to the numerous meetings of the World Social Forum and many international conferences and alliances around the world. Marxism is cropping up both regionally and globally.

How can we determine that we are getting to the real Marx, or the best Marx for today? That is a central question if we are to retrieve Marx for today. If Marx’s theories (pace Carver) were a science of a sort, then how would that science best be practiced today? Should ‘Marxism’ develop as much as ‘Darwinism’ has, for example? If Marx’s ideas were not a science but a reflection of the culture and structures of society, then how would the changes of those affect the appropriateness of his ideas today? Marx expected change, and would certainly expect a change of ideas as the world changes. Marxism for yesterday is not simply Marxism for today, despite many common structures and common themes.

In this book one can sense a shift in Marxist studies. In the past, and for Marx himself, the core and focus of attention was a materialist conception of history based on economic systems. Marx in his day, like Marxism since, always included a glance to the future, with the concern about the future being largely focused on the development of economic systems. Marxists in the past tried to answer the question of where we are going by positing a ‘science’ that made reference to progressive epochs.

Today, as this book shows, there is a shift in focus to questions about human freedom in a future society. Many, perhaps most, still consider the economy basic and at the core of the ‘theory’, but ideas about alienation, participation, and cooperation loom larger and receive more attention. Today, Marxists are turning their attention to what a better world might be like and showing how another, socialist, society would at least mitigate many of the problems of actually existing capitalism.

Marx for Today is a good book to engage us in a renaissance of Marx and his legacies of problems and insights.

Tags English

Journal Articles

Еще раз о марксовой концепции отчуждения

Post author By Marcello Musto
Post date January 1, 2013

I. Введение
Отчуждение стало в XX веке одной из самых важных и широко обсуждаемых тем, и в этих дискуссиях ключевую роль играли теоретические построения Маркса. Однако, вопреки тому, что можно было бы подумать, сама концепция отчуждения не развивалась «линейно», и публикация ранее неизвестных текстов, в которых Маркс размышлял об отчуждении, обозначила важные вехи в трансформации и распространении теории.

Смысл этого слова на протяжении столетий несколько раз менялся. В теологическом дискурсе оно означало дистанцию между человеком и Богом, в теориях общественного договора – утерю индивидуумом своей пер- воначальной свободы, в английской политэкономии – переход собственности от одного владельца к другому. Первое систематическое философское изложение темы отчуждения содержалось в работах Г. В. Ф. Гегеля, который в «Феноменологии духа» ввел термины Entäusserung (буквально – «самоовнешнение», «самообнаружение» или же «самоотречение», «отрешение от себя») и Entfremdung («отчуждение», «отделение от себя») для обозначения становления духа чем-то отличным от самого себя в мире объективности. Эта проблема в целом еще занимала видное место в трудах левых гегельянцев, и выдвинутая Людвигом Фейербахом в работе «Сущность христианства» теория религиозного отчуждения, – т. е. проеци- рования человеком собственной сущности на воображаемое божество (в «Сущности христианства» (1841), – внесла значительный вклад в развитие концепции. Затем «отчуждение» исчезло из философской мысли, и никто из видных мыслителей второй половины XIX в. не уделял ему особого вни- мания. Даже Маркс в работах, публиковавшихся при его жизни, редко использовал этот термин; в марксизме II Интернационала (1889–1914) он отсутствовал полностью.

На протяжении этого периода, однако, некоторые мыслители разрабатывали концепции, которые позднее были ассоциированы с концепцией отчуждения. В работах «О разделении общественного труда» (1893) и «Самоубийство» (1897) Эмиль Дюркгейм ввел термин «аномия» для указания на ряд эффектов, проявляющихся, когда вслед за существенным углублением разделения труда наступает кризис норм, обеспечивающих социальную сплоченность. Социальные тенденции, сопутствующие масштабным изменениям в процессе производства, легли также в основу теорий немецких социологов: Георг Зиммель в «Философии денег» (1900) уделил большое внимание господству социальных институтов над отдельными людьми и растущему «обезличиванию» человеческих отношений, а Макс Вебер в «Экономике и обществе» (опубл. в 1922) остановился на феноменах «бюрократизации» в обществе и «рационального расчета» в отношениях между людьми, рассматривая эти феномены как суть капитализма. Но названные авторы полагали, что они описывают непреодолимые тенденции, и в своих размышлениях часто руководствовались желанием усовершенствовать существующий общественный и политический строй, – во всяком случае, не заменить его каким-то иным.

II. Второе открытие отчуждения
Второе открытие теории отчуждения произошло благодаря Дьердю Лукачу, который в «Истории и классовом сознании» (1923) сослался на некоторые места из «Капитала» Маркса, особенно на раздел о «товарном фетишизме» (Der Fetishcharakter der Ware), и ввел термин «овеществление» или«опредмечивание» (Verdinglichung, Versachlichung) для описания феномена, когда трудовая деятельность противостоит людям как нечто объективное и независимое, господствуя над ними посредством объективных автономных законов. В сущности, однако, теория Лукача была еще схожа с гегелевской, поскольку он представлял себе овеществление как некоторое «структурное данное». Много позже, когда благодаря появлению французского перевода20 эта работа вызвала широкий отклик среди студентов и активистов левого толка, Лукач решил опубликовать ее заново, с длинным самокритичным предисловием (1967), в котором он объяснял, что «Историяи классовое сознание» «следует Гегелю постольку, поскольку в этой книге отчуждение тоже уравнивается с опредмечиванием» 21.

Другим автором, сосредоточившимся на этой теме в 1920-е годы, был Исаак Рубин, доказывавший в своих «Очерках по теории стоимости Маркса», что теория товарного фетишизма «представляет собой основу всей экономической системы Маркса и, в частности, его теории стоимости» 22. На взгляд этого русского автора, «овеществление» общественных отношений«есть реальный факт товарно-капиталистического хозяйства» 23; «…«овеществление» производственных отношений не «мистификация» только, не иллюзия, а одна из особенностей экономической структуры современного общества. … Фетишизм – явление не только общественного сознания, но и общественного бытия» 24.

Несмотря на эти проницательные замечания, – обнаруживающие дар предвидения, если мы вспомним, когда это было написано, – работа Руби- на не смогла способствовать более широкому знакомству с теорией отчуждения: она попала в поле восприятия на Западе лишь в 1972 году, когда была переведена на английский (и затем с английского на другие языки).

Решающим событием, которое наконец радикально подтолкнуло процесс распространения концепции отчуждения, стал выход в свет в 1932 году «Экономическо-философских рукописей 1844 года» – не публиковавшегося ранее текста молодого Маркса. «Рукописи» быстро стали одним из наиболее широко тиражируемых, переводимых и обсуждаемых философских произведений XX века; они раскрывали ту центральную роль, которую отводил теории отчуждения Маркс в важный для формирования егоэкономической мысли период – период открытия политической экономии 25. Ибо с помощью своей категории отчужденного труда (entfremdete Arbeit)26 Маркс не только расширил проблему отчуждения, выведя ее из философской, религиозной и политической сферы – в экономическую сферу материального производства; он также показал, что экономическая сфера существенна для понимания и преодоления отчуждения в других сферах. В «Экономическо-философских рукописях 1844 года» отчуждение представляется как феномен, в котором продукт труда противостоит труду«как некое чуждое существо, как сила, не зависящая от производителя». По Марксу:

«Отчуждение [Entäusserung] рабочего в его продукте имеет не только то значение, что его труд становится предметом, приобретает внешнее существование, но еще и то значение, что его труд существует вне его, независимо от него, как нечто чужое для него, и что этот труд становится про- тивостоящей ему самостоятельной силой; что жизнь, сообщенная им предмету, выступает против него как враждебная и чуждая»27.

Наряду с этим общим определением, Маркс перечислил четыре аспекта отчуждения рабочего в буржуазном обществе:

он отчужден от продукта своего труда, который становится для него «предметом чуждым и над ним властвующим»;
он отчужден от своей трудовой деятельности, которая им воспринимается как «повернутая против него самого», «ему не принадлежащая деятельность»28;
он отчужден от «родовой сущности человека», превращающейся в «чуждую ему сущность»;
он отчужден от других людей и отчужден по отношению к их труду и предмету их труда29.

Для Маркса, в противоположность Гегелю, термин «отчуждение» не был равнозначен «овеществлению» как таковому, а соответствовал конкретному феномену в рамках четко определенной формы экономики: наемному труду и превращению продуктов труда в объекты, противостоящие производителям. Политическое различие между этими двумя позициями огромно. В то время как Гегель представлял отчуждение как онтологическое выражение труда, Маркс понимал его как нечто характерное для конкретной – капиталистической – эпохи производства и считал, что оно может быть преодолено через «эмансипацию общества от частной собственности» 30. Аналогичные соображения высказывались им в записях конспекта «Основ политической экономии» Джемса Милля:

«Мой труд был бы свободным проявлением жизни и поэтому наслаждением жизнью. При предпосылке частной собственности он является отчуждением жизни, ибо я тружусь для того, чтобы жить, чтобы добывать себе средства к жизни. Мой труд не есть моя жизнь.

Во-вторых: в труде я потому утверждал бы мою индивидуальную жизнь и, следовательно, собственное своеобразие моей индивидуальности. Труд был бы моей истинной, деятельной собственностью. При предпосылке частной собственности моя индивидуальность отчуждена от меня до такой степени, что эта деятельность мне ненавистна, что она для меня – мука и, скорее, лишь видимость деятельности. Поэтому труд является здесь также лишь вынужденной деятельностью и возлагается на меня под давлением всего лишь внешней случайной нужды, а не в силу внутренней необходимой потребности» 31.

Таким образом, даже в этих фрагментарных, временами неуверенных ранних работах Маркс всегда рассматривал отчуждение с исторической, а не с «природной» точки зрения.

III. Немарксистские концепции отчуждения
Исторической, не онтологической, концепции отчуждения, однако, потребовалось немало времени, чтобы прижиться. В начале XX столетия большинство авторов, обращавшихся к этому феномену, рассматривали его как универсальный аспект существования человека. Например, Мартин Хайдеггер в своей работе «Бытие и время» (1927) использовал чисто философский подход к отчуждению. Категорией, применявшейся им в фено- менологии отчуждения, было «падение», «упадшесть» (Verfallen), т. е. тен- денция «здесь-бытия» (Dasein – онтологически представленного человече- ского существования) к утере себя в неподлинности и конформизме окружающего мира.

Для Хайдеггера «упадшесть в «мир» подразумевает растворение в бытии-друг-с-другом, насколько последнее ведомо толками, любопытством и двусмысленностью» – воистину нечто совершенно отличное от ситуации фабричного рабочего, находившейся в центре внимания теоретических работ Маркса. Более того, Хайдеггер не рассматривает эту «упадшесть» как «дурное и прискорбное онтическое свойство, допускающее, возможно, преодоление на продвинутых стадиях человеческой культуры», но скорее как онтологическую характеристику, «экзистенциальный модус бытия-в-мире» 32.

Герберт Маркузе, в отличие от Хайдеггера, хорошо знавший работы Маркса, отождествлял отчуждение с овеществлением или опредмечиванием как таковым, а не с тем, как оно проявляется в капиталистических производственных отношениях. В эссе, опубликованном в 1933 г., он доказывал, что «обременительный характер труда» 33 не может быть объяснен только «конкретными условиями выполнения труда, социально-техническим структурированием труда»34, но должен рассматриваться как одна из его фундаментальных характеристик:

«В процессе труда трудящийся всегда «с вещью», стоит ли он у машины, разрабатывает ли технические планы, занят ли организационными мерами, изучает ли научные проблемы, обучает ли людей и т. д. В своей деятельности он позволяет вещи направлять себя, подчиняет себя и повинуется ее законам, даже когда он господствует над предметом своей деятельности. … В любом случае он не «с самим собой» …он «с иным, нежели он сам», даже когда в этой деятельности осуществляется его собственная свободно принятая для себя жизнь. Это овеществление и отчуждение человеческого существования … неустранимо в принципе» 35.

С точки зрения Маркузе, имела место некая «изначальная отрицательность трудовой деятельности», неотъемлемая от «самой сути человеческого существования»36. Поэтому критика отчуждения стала критикой технологии и труда вообще, и преодоление отчуждения полагалось возможным лишь в момент игры, когда люди могут обрести свободу, которой они лишены в производственной деятельности: «В одном только броске мяча игрок достигает бесконечно большего триумфа человеческой свободы над овеществлением, чем в самом великом достижении технического труда»37.

В «Эросе и цивилизации» (1955) Маркузе столь же четко дистанцировался от концепции Маркса, доказывая, что человеческая эмансипация может быть достигнута лишь через отмену труда и утверждение либидо и игры в общественных отношениях. Он отвергал какую-либо возможность того, что общество, основанное на совместном владении средствами производства, могло бы преодолеть отчуждение, на том основании, что труд вообще, а не только наемный труд, есть служение

«…аппарату, который находится вне их [огромного большинства населения] контроля и действует как независимая сила, которой индивиды должны подчиниться, если они хотят жить. И чем более специализируется разделение труда, тем более отчужденным он становится. …отчужденный труд, лишенный удовлетворения, отрицает принцип удовольствия» 38.

Главной нормой, против которой люди должны были восставать, стал навязываемый обществом «принцип производительности» (performance principle). Ибо, на взгляд Маркузе:

«Вместе с этим развитием господства развертывается конфликт между сексуальностью и цивилизацией. Под властью принципа производительности тело и душа превращаются в инструменты отчужденного труда. Как таковые они могут функционировать, только отказавшись от свободы либидозного субъект-объекта, которым первоначально является человеческий организм и которого он желает. …человек существует в качестве инструмента отчужденного труда»39.

Отсюда следует, что, «как бы справедливо и рационально ни было устроено материальное производство, оно никогда не стало бы царством свободы и удовлетворения», и лишь «область по ту сторону труда означает свободу и самореализацию»40. Альтернатива, предложенная Маркузе, – отказ от столь дорогого Марксу мифа о Прометее и приближение к «дионисийской» перспективе – «освобождению Эроса» 41. В противоположность

Фрейду, утверждавшему в статье «Недовольство культурой» (1929), что не- репрессивная организация общества повлекла бы за собой опасный регресс по сравнению с тем уровнем цивилизованности, который был достигнут в человеческих отношениях, Маркузе был убежден, что, если освобождение инстинктов произойдет в технологически передовом «свободном обществе», служащем человечности, это не только будет способствовать прогрессу, но и создаст «новые и прочные трудовые отношения». Но его указания относительно того, как новое общество могло бы возникнуть, были довольно темны и утопичны. В конечном итоге он выступил вообще против «технологического доминирования», так что его критика отчуждения более не была направлена против капиталистических производственных отношений; а его мысли насчет изменения общества были настолько пессимистичны, что включали рабочий класс в число субъектов, работающих на защиту сложившейся системы.

Две ведущих фигуры «франкфуртской школы», Макс Хоркхаймер и Теодор Адорно, также разработали теорию универсального отчуждения, возникающего в результате агрессивного общественного контроля и манипуляции потребностями со стороны средств массовой информации. В «Диалектике просвещения» (1944) они доказывали, что «техническая рациональность сегодня является рациональностью господства как такового. Она есть свойство отчужденного от самого себя общества быть обществом принуждения». Это означало, что в современном капитализме даже сфера свободного времени – свободного от работы, вне рабочего процесса, – поглощается механизмами воспроизводства консенсуса.

После второй мировой войны концепция отчуждения проникла также в психоанализ. Те, кто стал ее использовать, исходили из теории Фрейда, согласно которой человек вынужден выбирать между природой и культурой, и для того, чтобы наслаждаться благами и безопасностью цивилизации, ондолжен подавлять свои импульсы. Некоторые психологи связывали отчуждение с психозами, возникающими у некоторых людей вследствие этого внутренне конфликтного выбора; тем самым вся обширная проблематика отчуждения сводилась ими к чисто субъективному феномену.

Среди авторов – сторонников психоанализа больше всех занимался проблемой отчуждения Эрих Фромм. В отличие от большинства своих кол- лег, он никогда не отделял его проявления от исторического контекста капитализма; в действительности, в его книгах «Здоровое общество» (1955) и «Марксова концепция человека» (1966) понятие отчуждения использовалась в попытке навести мосты между психоанализом и марксизмом. И все же Фромм также делал основной акцент на субъективность, и его концепция отчуждения, которое он кратко определил как «такой способ восприятия, при котором человек ощущает себя как нечто чуждое», оставалась слишком узко сфокусированной на индивидууме, Более того, его изложение концепции Маркса основывалось только на «Экономическо-философских рукописях 1844 года» и обнаруживало глубокое недопонимание того особого и центрального положения, которое в теории Маркса занимает понятие отчужденного труда. Этот пробел помешал Фромму должным образом оценить значимость объективного отчуждения (отчуждения рабочего в процессе труда и относительно продукта труда) и привел к тому, что проповедуемые им взгляды создают впечатление лицемерного игнорирования базовых структурных отношений:

«Маркс думал, что рабочий класс – это самый отчужденный класс… Маркс не мог предвидеть масштабов массового отчуждения, которое охватило большую часть человечества… Например, служащий, посредник, представитель фирмы, менеджер сегодня – это же люди еще более от- чужденные, чем профессиональный рабочий. Деятельность рабочего еще в какой-то мере является выражением его личных способностей (ловкости, надежности и т. д.), и у него нет необходимости продавать свою личность: свою улыбку, свое мнение и т. д.».

Одна из основных немарксистских теорий отчуждения связана с Жан-Полем Сартром и французскими экзистенциалистами. Действительно, в 1940-е годы, отмеченные ужасами войны и последовавшим моральным кризисом, феномен отчуждения – отчасти под влиянием неогегельянства Александра Кожева – стал часто упоминаться как в философской литературе, так и в художественных текстах. Однако, опять же, здесь речь шла о намного более общем понятии, чем в теории Маркса: отчуждение стало отождествляться с некоторой расплывчатой неудовлетворенностью, испытываемой человеком в обществе, с расколом между человеческой индивидуальностью и миром опыта, и определяться как непреодолимое свойство человеческого бытия («ситуация человека» – “condition humaine”). Философы-экзистенциалисты не выдвигали предположений о социальном происхождении отчуждения, но рассматривали его как неизбежно связанное с любой «фактичностью» (такому взгляду, несомненно, способствовала неудача советского эксперимента) и «инаковостью» людей по отношению друг к другу. В 1955 г. в одной из наиболее значимых работ данного направления эту позицию изложил Жан Ипполит:

«[Отчуждение] нельзя, по-видимому, свести исключительно к понятию отчуждения человека при капитализме в понимании Маркса. Последнее – лишь частный случай более универсальной проблемы человеческого самосознания, которое, будучи неспособно понять себя как изолированное cogito, может лишь признать себя в некотором слове, им построенном, в других «я», которые оно признает и которые от него время от времени отмежевываются. Но этот способ открытия себя через Другого, это опредмечивание всегда есть в той или иной степени отчуждение, потеря себя и одновременно открытие себя. Таким образом, опредмечивание и отчуждение неразделимы, и их соединение – просто выражение диалектической напряженности, наблюдаемой в самом движении истории».

Маркс помог разработать критику человеческого порабощения, взяв в качестве основы противостояние капиталистическим производственным отношениям. Траектория экзистенциалистов была обратной: они пытались включить те части работы Маркса, которые, по их мнению, принесли бы пользу их собственному подходу, в чисто философскую дискуссию, из которой устранена любая историческая критика.

IV. Полемика о ранних работах Маркса об отчуждении
Дискуссии об отчуждении, которые разворачивались во Франции, нередко обращались к теориям Маркса. Часто, однако, при этом ссылались только на «Экономическо-философские рукописи 1844 года»; не принима- лись во внимание даже те разделы «Капитала», которые использовал Лукач для построения своей теории опредмечивания. Более того, некоторые фразы из «Рукописей 1844 года» были вырваны из контекста и превращены в сенсационные цитаты, якобы доказывавшие существование другого, «нового» Маркса, философски насыщенного и свободного от экономического детерминизма, который критики приписывали «Капиталу» (часто не прочитав его). Основываясь, опять же, на текстах 1844 года, французские экзистенциалисты акцентировали в особенности понятие самоотчуждения (Selbstenfremdung), т. е. отчуждения рабочего от человеческого рода и от других таких же людей; Маркс действительно обсуждал это явление в своих ранних работах, но всегда в связи с объективным отчуждением.

Ту же самую вопиющую ошибку можно видеть у ведущего послевоенного теоретика-политолога – Ханны Арендт. В «Ситуации человека» она выстроила свое изложение концепции Маркса об отчуждении на основе «Экономическо-философских рукописей 1844 года» и даже при этом рассматривала изолированно лишь один из упомянутых Марксом видов отчуждения – «субъективное отчуждение». Это позволило ей утверждать, что:

«…лишение собственности есть один из модусов, в каких происходит отчуждение от мира, и законом, по которому совершенно против намерения всех его участников развивалось Новое время, была экспроприация и тем самым отчуждение от мира определенных слоев населения. … Отчуждение от мира, а не отчуждение от самости, как полагал Маркс, является признаком Нового времени».

Свидетельством ее недостаточного знакомства со зрелыми работами Маркса является тот факт, что она, признавая, что Маркс «до известной степени признавал и отчуждение мира в капиталистическом хозяйстве», ссылается лишь на несколько строк из его очень ранней журналистской статьи «Дебаты по поводу закона о краже леса» (1842), а не на десятки более важных страниц в «Капитале» и подготовительных рукописях к нему. Ее неожиданный вывод: «…подобные ситуативные соображения играют вообще в творчестве Маркса вторичную роль; побеждает всегда крайний субъективизм Нового времени». Где и каким образом Маркс в своем анализе капиталистического общества выдвигал на первый план «отчуждение от самости» – остается тайной, которую Арендт так и не открыла в своих сочинениях.

В 1960-х гг. теория отчуждения, представленная в «Экономическо-философских рукописях 1844 года», стала главным «яблоком раздора» в интерпретации работ Маркса в более широком плане. Утверждалось, что между «молодым» и «поздним» Марксом следует проводить резкое раз- граничение; это произвольное и искусственное противопоставление поддерживали как те, кто предпочитал его раннее философское творчество, так и те, для кого единственно подлинным был Маркс «Капитала» (в частности, Луи Альтюссер и советские авторы). В то время как первые считали теорию отчуждения в «Экономическо-философских рукописях 1844 года» важнейшей частью социально-критической теории Маркса, последние часто демонстрировали настоящую «фобию отчуждения» и пытались вначале преуменьшить важность этой концепции, а когда такая стратегиястала уже невозможной – всю тему отчуждения списали на «юношеские неточности и остатки гегельянства», от которых Маркс впоследствии отказался. Авторы, принадлежавшие к первому лагерю, на это возражали, что «Рукописи 1844 года» написаны 26-летним человеком, как раз приступившим к своим основным исследованиям; но представители второго лагеря тем не менее отказывались признать важность теории отчуждения Маркса даже тогда, когда публикация новых текстов ясно показала, что он никогда не терял к ней интереса и что на главных этапах работы, которой он посвятил свою жизнь, эта теория занимала значительное место.

Утверждать, как это делали многие, что теория отчуждения «Рукописей 1844 года» занимала центральное место в проблематике теоретической мысли Маркса, – столь очевидно неверно, что это доказывает лишь незна- комство с его работами. С другой стороны, когда Маркс стал наиболее часто обсуждаемым и цитируемым автором в мировой философской литературе благодаря его новоопубликованным текстам об отчуждении, тот факт, что по всей этой теме и связанным с ней спорам из Советского Союза не было слышно ничего, стал впечатляющим образцом «инструментального» использования произведений Маркса в СССР. Ибо существование отчуждения в Советском Союзе и его странах-сателлитах отрицалось без обсуждения, и к любым текстам, касавшимся этого вопроса, относились с подозрением. Как писал Анри Лефевр: «В советском обществе отчуждение не могло быть проблемой и не должно быть проблемой в дальнейшем. По приказу свыше, по государственным соображениям это понятие должно было исчезнуть». Поэтому до 1970-х гг. очень немногие авторы в «социалистическом лагере» уделяли внимание соответствующим текстам.

Многие хорошо известные западные авторы также преуменьшали сложность этого феномена. Люсьен Гольдманн, например, считал возможным преодоление отчуждения в социально-экономических условиях того времени и в своих «Диалектических исследованиях» (1959) доказывал, что оно будет исчезать или идти на убыль просто под воздействием планирования.«Овеществление», – писал он, – «есть в действиительности феномен, тесно связанный с отсутствием планирования и с производством для рынка»; советский социализм на Востоке и кейнсианская политика на Западе приводят «в первом случае к устранению овеществления; а во втором – к его прогрессирующему ослаблению». История показала ошибочность его прогнозов.

V. Неотразимое очарование теории отчуждения
В 1960-е годы началась настоящая мода на теории отчуждения, и на эту тему по всему миру были опубликованы сотни книг и статей. Наступил прямо-таки «век отчуждения». Авторы, представлявшие самые разные по- литические направления и академические дисциплины, называли причинами отчуждения коммодификацию, избыточную специализацию, аномию, бюрократизацию, конформизм, консьюмеризм, утрату ощущения собственной «самости» среди новых технологий, даже личную обособленность, апатию, социальную или этническую маргинализацию и загрязнение окружающей среды.

Концепция отчуждения, казалось, в совершенстве выражала «дух эпохи», и в своей критике капиталистического общества она, действительно, стала той общей темой, на которой сошлись антисоветский философский марксизм и наиболее демократические и прогрессивные течения католического мира. Но популярность концепции и ее применение без всякого разбора привели к полной неясности в терминологии. За несколько лет «отчуждение» превратилось, таким образом, в пустую формулой, покрывающую весь спектр проявлений человеческого несчастья, – настолько всеобъемлющую, что это порождало убеждение в невозможности изменить ситуацию.

С появлением книги Ги Дебора «Общество спектакля», вскоре после первой же публикации в 1967 году ставшей настоящим манифестом для поколения студентов, взбунтовавшихся против существующей системы, теория отчуждения соединилась с критикой нематериального производства. Основываясь на тезисах Хоркхаймера и Адорно, согласно которым «производство согласия» с существующим общественным строем стало включать индустрию досуга, Дебор доказывает, что нетрудовую сферу более нельзя рассматривать отдельно от производственной деятельности:

«Тогда как на первоначальной фазе капиталистического накопления «политическая экономия видела в пролетарии лишь рабочего», который должен получать необходимый минимум для поддержания своей рабочей силы, совершенно не рассматривая его «в его досуге, в его человеческом качестве», эта идейная позиция господствующего класса оборачивается сразу же, как только степень избыточности, достигнутая в производстве товаров, требует от рабочего избытка соучастия. Этот рабочий, внезапно отмытый от тотального презрения, на что ему явственно указывают все способы организации производственного процесса и контроля, за пределами последних ежедневно и явно обнаруживает, что в качестве потребителя с ним, с впечатляющей вежливостью, обращаются как с важной персоной. То есть товарный гуманизм принимает в расчет «досуг и человеческий облик» трудящегося просто потому, что политическая экономия сегодня может и должна господствовать над этими сферами как экономия политическая».

Поэтому, на взгляд Дебора, в то время как первоначально доминирование экономики над общественной жизнью приняло форму «вырождения быть в иметь», «настоящая фаза» ведет «к повсеместному сползанию иметь в казаться». Эта мысль побудила его поставить в центр своего анализа мир спектакля: социальная функция спектакля есть «конкретное производство отчуждения»; спектакль – это феномен, в котором достигает своего полного завершения «принцип товарного фетишизма». В этих условиях отчуждение утверждается до такой степени, что оно реально становится для индивидуумов волнующим переживанием, новым «опиумом народа», побуждая людей потреблять и «признавать себя в господствующих образах потребностей» 64, уводя их все дальше от их собственных желаний и реального существования:

«Спектакль – это стадия, на которой товару уже удалось добиться полного захвата общественной жизни. … Современное экономическое производство распространяет свою диктатуру и вширь и вглубь. … На этом этапе «второй индустриальной революции» отчужденное потребление становится некоей обязанностью масс, дополнительной по отношению к отчужденному производству»65.

Идя по стопам Дебора, Жан Бодрийяр также использовал концепцию отчуждения, чтобы критически интерпретировать социальные перемены, которые появляются с поздним капитализмом. В своей книге «Обществе потребления», дистанцируясь от марксистской сосредоточенности на центральном положении производства, в качестве первичного фактора в современном обществе он рассматривает потребление. «Эра потребления», когда реклама и опросы общественного мнения создают ложные потребности и массовый консенсус, стала также и «эрой глубокого отчуждения»:

«Логика товара распространяется, управляя сегодня не только процессами труда и производства материальных продуктов, она управляет всей культурой, сексуальностью, человеческими отношениями вплоть до индивидуальных фантазмов и импульсов. …все делается спектаклем, то есть представляется, производится, организуется в образы, в знаки, в потребляемые модели»66.

Политические выводы Бодрийяра были, однако, довольно непоследовательны и пессимистичны. Столкнувшись с массовым общественным брожением, он счел, что «участники майского протеста» 1968 года «не избежали этой ловушки, которая состоит в чрезмерном овеществлении объектов и потребления и в придании им дьявольской ценности»; он критиковал «все разоблачения, все речи об «отчуждении», всякую насмешку над поп-артом и антиартом» как всего лишь «обвинение[, которое] составляет часть игры: это критический мираж, антифабула, которая усиливает фабулу» 67. Таким образом, далеко отойдя от марксизма, в котором в качестве «социального начала отсчета» для изменения мира выступает рабочий класс, он завер- шил свою книгу мессианским призывом – столь же общим, сколь и эфе- мерным: «Мы ждем грубых нашествий и внезапных разрушений, которые столь же непредвидимо, но очевидно, как в мае 1968 года, разобьют эту белую мессу» 68.

VI. Теория отчуждения в североамериканской социологии
В 1950-е годы концепция отчуждения вошла также в словарь североамериканской социологии, но здесь подход к этой теме сильно отличался от преобладавшего в то время в Европе. «Мейнстрим» социологии трактовал отчуждение как проблему отдельного человека, а не общественных отношений69, и поиск решений концентрировался на способности индивиду-умов приспосабливаться к существующему порядку, а не на коллективных практических действиях по изменению общества70.

Здесь также имел место длительный период неопределенности, прежде чем оформилось ясное и общепризнанное определение предмета. Некоторые авторы считали отчуждение позитивным феноменом – средством выражения творческой способности, неотъемлемой вообще от человеческого состояния 71.

Согласно другому распространенному взгляду, отчуждение вырастает из «зазора» между отдельным человеком и обществом72; Сеймур Мелман, например, усматривал корни отчуждения в разрыве между формулировкой решений и их выполнением и считал, что оно влияет и на рабочих, и на администрацию73. В статье «Мера отчуждения» (1957), открывшей дискуссию об этом понятии в журнале American Sociological Review, Гвинн Неттлер в попытке построить соответствующее определение обратился к результатам опроса общественного мнения. Но, составляя резкий контраст со строгими традициями рабочего движения в области изучения условий труда, его опрос создавал впечатление, что источником вдохновения для него служили тогдашние маккартистские каноны, а не принципы научного исследования74. Ибо он фактически отождествлял отчуждение с неприятием консервативных принципов американского общества:

«последовательной приверженностью непопулярным и враждебным установкам по отношению к семейным ценностям, средствам массовой информации и массовым вкусам, текущим событиям, народному образованию, традиционной религии и представлениям о жизненных целях, патриотизму и избирательному процессу» 75.

Корректировка этой концептуальной узости американского социологического взгляда началась с публикации короткой статьи Мелвина Симена «Что значит отчуждение» (1959), ссылка на которую вскоре стала обязательной для всех исследователей в этой области. Его перечень пяти основ- ных типов отчуждения – бессилие, отсутствие смысла (т. е. неспособность понимать окружающие события), отсутствие значимых норм, изоляция и самоотчужденность76 – показывал, что он также подходил к этому феномену в основном в чисто субъективном аспекте. Роберт Блаунер в своей книге «Отчуждение и свобода» (1964) схожим образом определил отчуждение как «характеристику персонального опыта, порождаемую определенными социальными конфигурациями» 77, хотя обширные исследования Блаунера привели его к обнаружению корней отчуждения в «занятости в крупных корпорациях и обезличенных бюрократических структурах, повсеместно распространенных во всех индустриальных обществах» 78.

Американская социология в то время, как правило, рассматривала отчуждение как проблему, связанную с системой индустриального производства, неважно – социалистического или капиталистического; и затрагивавшую главным образом человеческое сознание 79. Это существенное смещение в подходах к проблеме, в конечном счете, снижало качество анализа определяющих отчуждение историко-социальных факторов или даже исключало такой анализ, порождая своего рода «гиперпсихологизацию», когда отчуждение трактовалось не как социальная проблема, а как патологический симптом у отдельных личностей, поддающийся излечению на ин- дивидуальном уровне 80. Тогда как в марксистской традиции концепция отчуждения служила самой резкой критике капиталистического способа производства, ее институционализация в области социологии сводила отчуждение к феномену индивидуальной неадаптированности к социальным нормам.

Аналогично, критический аспект, присущий этой концепции в философии (даже у авторов, полагавших горизонт отчуждения непреодолимым), теперь сменился иллюзорной нейтральностью 81.

Другим последствием этой метаморфозы стало теоретическое обеднение концепции. Из сложного феномена, относившегося к трудовой деятельности человека и его социальному и интеллектуальному существованию, отчуждение превратилось в частную категорию, подразделяемую соответственно академическим исследовательским специализациям 82. Американские социологи доказывали, что этот методологический выбор позволил им освободить изучение отчуждения от любых политических ассоциаций и придать ему научную объективность. Но в действительности этот «поворот» к аполитичности имел очевидный идеологический подтекст, поскольку под лозунгами деидеологизации и ценностной нейтральности скрывалась поддержка господствующих ценностей и общественного строя.

Итак, разница между марксистскими и американскими социологическими концепциями отчуждения состояла не в том, что первые носили политический, а вторые – научный характер. Дело скорее в том, что теоретики марксизма были носителями ценностей, противоположных тем, которым принадлежала гегемония в американском обществе, в то время как идеологи США поддерживали ценности существующего строя, умело маскируя их под вечные ценности человечества83. В американском академическом контексте концепция отчуждения подверглась самой настоящей фальсификации и в конечном счете стала использоваться защитниками именно техклассов общества, против которых она столь долго направлялась 84.

VII. Отчуждение в «Капитале» и подготовительных рукописях к нему
Для тех, кто пытался противостоять этому положению дел, важную роль играли собственные произведения Маркса. После публикации новых текстов внимание, первоначально сосредоточенное на «Экономико-философских рукописях 1844 года», стало чаще переключаться на другие работы, что позволило реконструировать развитие его идей более точно.

Во второй половине 1840-х гг. Маркс отказался от частого использования термина «отчуждение»; важнейшие исключения – его первая написанная совместно с Энгельсом книга «Святое семейство» (1845), где этот термин иногда появляется в полемике с Бруно и Эдгаром Бауэрами, и один отрывок из «Немецкой идеологии» (1845–1846), также написанной вместе с Энгельсом. Отказавшись от мысли публиковать «Немецкую идеологию», Маркс вернулся к теории отчуждения в работе «Наемный труд и капитал» – сборнике статей, основу для которых составили лекции, читанные им в Немецком рабочем обществе в Брюсселе в 1847 г., – но сам термин «отчуждение» там не появляется: он звучал бы слишком абстрактно для той аудитории, к которой собирался обращаться автор. В этих текстах Маркс писал, что наемный труд не является «частью жизни» рабочего: «напротив, трудиться значит для него жертвовать своей жизнью». Рабочая сила – товар, который рабочий вынужден продавать, «чтобы жить», и «продукт его деятельности не составляет цели его деятельности» 85:

«…рабочий, который 12 часов в сутки ткет, прядет, сверлит, точит, строит, копает, дробит камни, переносит тяжести и т. д. – может ли он счи- тать это двенадцатичасовое ткачество, прядение, сверление, токарную, строительную работу, копание, дробление камней проявлением своей жизни, своей жизнью? Наоборот. Жизнь для него начинается тогда, когда эта деятельность прекращается, – за обеденным столом, у трактирной стойки, в постели. Смысл двенадцатичасового труда заключается для него не в том, что он ткет, прядет, сверлит и т. д., а в том, что это – способ зара- ботка, который дает ему возможность поесть, пойти в трактир, поспать. Если бы шелковичный червь прял для того, чтобы поддерживать свое существование в качестве гусеницы, он был бы настоящим наемным рабочим»86.

До конца 1850-х в работах Маркса ссылок на теорию отчуждения больше не было. После поражения революций 1848 года он был вынужден эмигрировать в Лондон; оказавшись там, он сконцентрировал все свои усилия на изучении политической экономии и, помимо нескольких небольших работ на исторические темы87, новых книг не публиковал. Когда, однако, он снова начал писать об экономических вопросах – в экономиче- ских рукописях 1857–59 гг., посвященных критике политической экономии и более известных как Grundrisse, – он использовал термин «отчуждение» неоднократно. Этот текст во многих отношениях напоминает анализ, данный в «Экономическо-философских рукописях 1844 года», хотя почти десятилетняя исследовательская работа в Британской библиотеке дала Марксу возможность значительно углубить этот анализ:

«Общественный характер деятельности, как и общественная форма продукта, как и участие индивида в производстве, выступает здесь как нечто чуждое индивидам, как нечто вещное; не как отношение индивидов друг к другу, а как их подчинение отношениям, существующим независимо от них и возникающим из столкновения безразличных индивидов друг с другом. Всеобщий обмен деятельностями и продуктами, ставший жизненным условием для каждого отдельного индивида, их взаимная связь представляются им самим как нечто чуждое, от них независимое, как некая вещь. В меновой стоимости общественное отношение лиц превращено в общественное отношение вещей, личная мощь – в некую вещную мощь» 88.

Изложение темы отчуждения в Grundrisse, соответственно, обогатилось лучшим пониманием экономических категорий и более точным социальным анализом. Важным аспектом этого является та связь, которая устанавливается в Grundrisse между отчуждением и меновой стоимостью. И в одном из самых блестящих отрывков, посвященных этому феномену современного общества, Маркс связывает отчуждение с противостоянием капитала и «живой рабочей силы»:

«Объективные условия живого труда выступают как отделившиеся, самостоятельные стоимости по отношению к живой рабочей силе как субъективному наличному бытию… Объективные условия живой рабочей силы предпосланы как самостоятельное по отношению к ней существование, как объективность отличного от живой рабочей силы и противостоящего ей субъекта; поэтому воспроизводство и увеличение стоимости, т. е. расширение этих объективных условий, является вместе с тем воспроизводством и новым производством их в качестве богатства чужого субъекта, безразлично и самостоятельно противостоящего рабочей силе. Воспроизводится и производится вновь не только наличное бытие этих объективных условий живого труда, но и их наличное бытие как самостоятельных, т. е. принадлежащих чужому субъекту стоимостей, в противовес этой живой рабочей силе. Объективные условия труда приобретают по отношению к живой рабочей силе субъективное существование: из капитала возникает капиталист…» 89.

Grundrisse – не единственный текст зрелого Маркса, в котором говорит- ся об отчуждении. Через пять лет после написания Grundrisse, он еще более тесно связал экономический анализ отчуждения с политическим в рукописи под заголовком «Результаты непосредственного процесса производства», известной также как неопубликованная 6-я глава первой книги первого тома «Капитала» (1863–64). «Господство капиталиста над рабо- чим», – писал Маркс, – «есть… господство вещи над человеком, мертвого труда над живым, продукта над производителем» 90. В капиталистическом обществе, вследствие «подмены общественных производительных сил тру- да вещными свойствами капитала»91, действительно имеет место «персонификация вещей и овеществление лиц», создающая видимую ситуацию, когда «вещественные условия труда выступают не как подчиненные рабочему; наоборот, рабочий подчинен им» 92. В реальности, утверждает Маркс:

«Капитал – не вещь, равно как и деньги – не вещь. В капитале, как и в деньгах, определенные общественные производственные отношения людей представляются отношениями вещей к людям, или определенные общественные отношения выступают как общественные природные свойства вещей. Без наемного труда нет производства прибавочной стоимости; коль скоро индивиды противостоят друг другу как свободные лица, без производства прибавочной стоимости нет капиталистического производства, следовательно, нет капитала и нет капиталиста! Капитал и наемный труд (так называем мы труд рабочего, который продает свою собственную рабочую силу) выражают только два фактора одного и того же отношения. Деньги не могут стать капиталом, не обменявшись на рабочую силу, как на товар, проданный самим рабочим. С другой стороны, труд может выступить как наемный труд лишь тогда, когда его собственные вещные условия противостоят ему как своекорыстные силы, как чужая собственность, как для себя сущая и прочно обособившаяся стоимость, короче – как капитал. Следовательно, если капитал со своей вещественной стороны или со стороны потребительных стоимостей, в которых он существует, может состоять только лишь из вещных условий труда, то со стороны его формы эти вещные условия должны противостоять труду как чуждые, самостоятельные силы, как стоимость – овеществленный труд, который относится к живому труду только как к средству своего собственного сохранения и увеличения»93.

В капиталистическом способе производства человеческий труд становится инструментом процесса валоризации (роста в стоимостном выражении) капитала, который, «поскольку живая рабочая сила присоединяется квещным составным частям капитала … становится чудовищем, получившим жизнь, и начинает действовать, «как будто под влиянием охватившей его любовной страсти»»94. Этот механизм действует во все бóльших и бóльших масштабах, и в итоге кооперация в процессе производства, научные открытия, применение машин, – которые все представляют собой общественные процессы, связанные с коллективом, – становятся силами капитала, выступающими по видимости как его естественные свойства, противостоящие рабочим в виде капиталистического общественного строя:

«…развившиеся … производительные силы общественного труда представляются как производительные силы капитала. … На деле общественное единство труда в кооперации, комбинация в разделении труда, применение природных сил и науки, продуктов труда как машин – все это самостоятельно противостоит отдельным рабочим как нечто чуждое им самим, вещное, заранее созданное без их участия, а часто и вопреки ему, как всего лишь форма бытия независимых от них и господствующих над ними средств труда, поскольку они вещны, а воплощенные в капиталисте или его подручных (представителях) разум и воля мастерской в целом, хотя они созданы собственной комбинацией рабочих, представляются как функции капитала, который живет в капиталисте»95.

Благодаря этому процессу капитал становится «каким-то весьма таинственным существом». «Условия труда растут как социальные силы по отношению к рабочему, и в этой форме они капитализированы» 96.

Начиная с 1960-х гг., популяризация неопубликованной 6-й главы первой книги первого тома «Капитала» и – в особенности – Grundrisse 97 подготовила почву для развития концепции отчуждения, отличной от той, которая господствовала тогда в социологии и психологии. Это была концепция, направленная на преодоление отчуждения на практике – на политическуюдеятельность в общественных движениях, партиях и профсоюзах с целью изменения условий жизни и труда рабочего класса. Публикация текстов, которые можно считать «вторым поколением» работ Маркса об отчуждении (после «Экономико-философских рукописей 1844 года», опубликованных в 1930-х гг.), тем самым предоставила не только связную теоретическую базу для новых исследований проблематики отчуждения, но и – прежде всего – антикапиталистическую идеологическую платформу для небывалого политического и социального движения, вспыхнувшего в те годы в мире. Проблематика отчуждения вышла из философских книг и университетских аудиторий на улицы и в места сражений рабочих и стала выражением критики буржуазного общества в целом.

VIII. Товарный фетишизм и разотчуждение
Одно из лучших изложений темы отчуждения у Маркса содержится в знаменитом разделе «Капитала» «Товарный фетишизм и его тайна», где он показывает, что в капиталистическом обществе продукты, созданные людь- ми, господствуют над ними. Здесь отношения между людьми представляются им «не непосредственно общественными отношениями самих лиц в их труде, а, напротив, вещными отношениями лиц и общественными отношениями вещей»98;

«…таинственность товарной формы состоит просто в том, что она является зеркалом, которое отражает людям общественный характер их собственного труда как вещный характер самих продуктов труда, как общественные свойства данных вещей, присущие им от природы; поэтому и общественное отношение производителей к совокупному труду представляется им находящимся вне их общественным отношением вещей. Благодаря этому quid pro quo [появлению одного вместо другого] продукты труда становятся товарами, вещами чувственно-сверхчувственными, или общественными. … Это – лишь определенное общественное отношение самих людей, которое принимает в их глазах фантастическую форму отношения между вещами. Чтобы найти аналогию этому, нам пришлось бы забраться в туманные области религиозного мира. Здесь продукты человеческого мозга представляются самостоятельными существами, одаренными собственной жизнью, стоящими в определенных отношениях с людьми и друг с другом. То же самое происходит в мире товаров с продуктами человеческих рук. Это я называю фетишизмом, кото- рый присущ продуктам труда, коль скоро они производятся как товары, и который, следовательно, неотделим от товарного производства» 99.

Два элемента в этом определении проводят четкую разделительную линию между концепциями отчуждения Маркса и большинства других обсуждавшихся нами авторов. Во-первых, Маркс представляет себе фетишизм не как проблему отдельного человека, а как социальное явление; не как явление жизни сознания, а как реальную власть, особую форму господства, которая утверждается в рыночной экономике вследствие того, что вещи, объекты превращаются в субъекты.

Поэтому его анализ отчуждения не ограничивается беспокойствами людей как индивидуумов, но распространяется на социальные процессы и производственную деятельность, лежащую в их основе. Во-вторых, фетишизм, по Марксу, проявляется в четко определенной исторической реальности производства – реальности наемного труда; это не составляющая отношений между людьми и вещами как таковыми, но скорее часть отношения между человеком и конкретным видом объективной реальности: товарной формой.

В буржуазном обществе человеческие качества и отношения превращаются в качества вещей и отношения между вещами. Эта теория того, что Лукач называл опредмечиванием или овеществлением, иллюстрирует отчуждение с точки зрения человеческих отношений, в то время как концепция фетишизма рассматривает его в связи с миром товаров. Не соглашаясь с теми, кто отрицает, что теория отчуждения присутствует в трудах позднего Маркса, мы должны подчеркнуть, что товарный фетишизм не занял место отчуждения, а лишь выступал как один из его аспектов 100.

Теоретический прогресс при переходе от «Экономическо-философских рукописей 1844 года» к «Капиталу» и связанным с ним материалам не ограничивался, однако, более точным изложением проблематики отчуждения. Маркс также заново сформулировал те меры, которые он считал необходимыми, чтобы отчуждение преодолеть. В 1844 году он уже доказывал, что люди устранят отчуждение, отменив частное производство и уничтожив разделение труда; но в «Капитале» и подготовительных рукописях к нему путь к обществу, свободному от отчуждения, характеризуется намногоболее сложным образом. Маркс считал, что капитализм – это система, при которой рабочие подвластны капиталу и условиям, которые он навязывает. Тем не менее, капитализм создал базовые условия для более передового общества, и, распространив действие его полезных результатов на всех, человечество сможет быстрее продвигаться по открывшемуся перед ним пути общественного развития. Согласно Марксу, система, породившая колоссальное накопление богатства для немногих и лишения и эксплуатацию для всей массы трудящихся, должна быть заменена «союзом свободных людей, работающих общими средствами производства и планомерно [selbstbewußt] расходующих свои индивидуальные рабочие силы как одну общественную рабочую силу»101.

Этот тип производства будет отличаться от системы наемного труда, поскольку факторы, определяющие производство, будут находиться под коллективным управлением, примут непосредствен- но общественный характер и превратят труд в подлинно общественную деятельность. Это была концепция общества, диаметрально противоположная гоббсовской концепции «войны всех против всех»; и создание такого общества требовало не просто политического процесса, но неизбежно включало в себя трансформацию сферы производства. У такого изменения характера трудового процесса, однако, есть свои пределы:

«Свобода в этой области может заключаться лишь в том, что коллективный человек, ассоциированные производители, рационально регулируют этот свой обмен веществ с природой, ставят его под свой общий контроль, вместо того чтобы он господствовал над ними как слепая сила; совершают его с наименьшей затратой сил и при условиях, наиболее достойных их человеческой природы и адекватных ей»102.

Эта пост-капиталистическая система производства, в сочетании с научно-техническим прогрессом и последовательным сокращением рабочего дня, сделает возможной новую общественную формацию, в которой вынужденный, отчужденный труд, навязанный капиталом и подчиненный его законам, постепенно заменяется сознательной творческой деятельностью, не подчиненной игу необходимости, и в которой беспорядочный недифференцированный обмен, продиктованный товарно-денежными законами, сменяется целостными общественными отношениями 103. Это будет уже не царство свободы для капитала, но царство подлинной человеческой свободы.

Tags Russian

Reviews

Dunja Larise, Political Studies Review

Post author By Marcello Musto
Post date January 1, 2013

The aim of this collection of essays is to offer new interpretations of Marx’s writings by showing his distance from the dogmatic and economistic streams of Marxism of the twentieth century, as well as to suggest the usefulness of his theoretical work for the contemporary world. The first part of the volume assembles texts that focus on the re-reading and reinterpretation of Marx’s work from an interdisciplinary and contemporary perspective. The second part deals with the global reception of Marx after 1990.

The first contributions examine the crucial points of liberal, post-colonial, feminist and ecological criticism of Marx by setting them against novel readings of Marx’s writings. In this vein Kevin Anderson challenges the post-colonial criticism of Marx, notably by Edward Said who, according to Anderson, ignores Marx’s early writings, and accuses Marx of adopting a unilinear and Eurocentric mode of development, thereby failing to incorporate race, ethnicity and gender in his theory. Anderson offers numerous passages of Marx’s writings on India, China, Poland and Ireland to refute this accusation.

Similarly, Paresh Chattopadhyay corrects some deep reaching misunderstandings about Marx’s visions of socialism and communism, showing that the concept of real existing socialism, conceived as a transition from capitalism to communism, is Lenin’s invention, and has nothing in common with Marx’s idea of socialism as the free and equal association of individuals. Michael Lebowitz reinterprets the Marxian idea of the inherent tendency of capitalism to transgress all barriers in the context of climate change, whereas Georg Comninel re-reads Marx’s theory of emancipation.

Musto, Craver and Wallis reassess Marx from the perspective of political philosophy, while Rick Wolf approaches Marx’s writings from an economic perspective. He traces Marx’s theories of crisis, focusing not only on contradictions inherent in the cyclic nature of capitalist modes of production, but also elaborating possible Marxian solutions to its recurrent crises. Elen Meiskins Wood assesses the actuality of Marx’s writings from a historical perspective.

The second part of the work offers valuable insights concerning the reception of Marx and Marxism in different parts of the world after 1990. The articles introduce the main actors, theories and difficulties for the new and critical perception of Marx after 1990 in Europe, Latin America, the anglophone world and Asia.

Marx for Today is a valuable and a highly commendable book for all those who wish to understand the value and the actuality of Marx’s theories for the present time, as well as for those who do not wish stereotypes and prejudices to inform their opinion of one of the most important thinkers of our times.

Tags English

Reviews

Xabier Grácia, Dialéctica. Revista de estudios políticos, económicos, filosóficos y culturales

Post author By Marcello Musto
Post date January 1, 2013

“Este [Eckstein] pertenece a ese género de periodistas, nacidos con el crecimiento de la prensa obrera, que saben escribir de todo: derecho de familia japones, biología moderna, historia del socialismo, teoría del conocimiento, etnografía, historia de la civilización, economía política, problemas tácticos…, de todo lo que haga falta.

Estos polígrafos se mueven por todos los campos del saber con una descarada seguridad que los investigadores serios pueden envidiar sinceramente. Y cuando les falta toda comprensión para el asunto tratado, la sustituyen produciéndose con osadía y petulancia.” – Rosa Luxemburg (Una Anticrítica)

Fernández Buey sostuvo una vez en esta misma revista que uno de los problemas del marxismo del siglo XX había sido la gran cantidad de adolescentes petulantes que un día se llamaron marxistas y que al hacerse mayores atribuyeron a Marx sus propias tonterías de juventud. Tenía parte de razón el filósofo palentino y catalán de adopción, obviamente la propia ontogénesis de quienes se adscribieron alguna vez al marxismo es una gran fuente de incomprensiones del legado de Marx. Tampoco ayudaron a la difusión de la obra del viejo moro los ejércitos de “expertos” que proliferaron en la prensa partidaria y las organizaciones de los movimientos políticos de inspiración marxista y es que como dijo un poeta austriaco que no viene a cuento: cuando una mula pasa sobre un abismo, no la inquietan ni la profundidad, ni el misterio. Así que bueno es recordar el sarcasmo lacerante de Rosa Luxemburg a propósito de los polígrafos porque es sin duda, uno de los ejemplos arquetípicos de la posibilidad de emplear creativamente el legado de Marx en lo teórico y en lo práctico.

Sin embargo, Tras las huellas de un fantasma va a poner el énfasis en la propia filogénesis del marxismo (o marxismos) situando en el centro de la problemática la misma edición, difusión y recepción de la obra de Marx. Y es que Karl Marx, a pesar de la enorme literatura generada, ha sido un autor mal conocido. Mal conocido porque ha sido escasamente estudiado por sus seguidores y menos por sus detractores. Mal conocido porque ha sido sometido a esquematismos y vulgarizaciones graníticas con el objetivo de justificar las razones de partido o las adhesiones fraccionarias. Mal conocido porque la vulgata determinista de su obra se convirtió en ideología de Estado al servicio de las necesidades de legitimación de la burocracia estalinista.

El libro que presentamos tiene su origen en el coloquio internacional que, bajo el nombre Sulle Tracce di un Fantarma. L’Opera di Karl Marx tra Filologia e Filosofia (“Tras las huellas de un fantasma. La obra de Karl Marx, entre la filología y la filosofía”), se celebró en Nápoles en abril de 2004 con el apoyo de prestigiosas universidades italianas. Un año más tarde las ponencias presentadas por especialistas e investigadores de más de 10 países se editaron en italiano con el mismo título de esta edición. La versión para el público hispano-hablante recoge una selección de 12 textos relacionados con el pensamiento de Marx, su recepción y difusión en diferentes países, más una entrevista con el historiador británico Eric Hobsbawm. Añade además, un prefacio del filósofo mexicano Gabriel Vargas Lozano y un capítulo escrito por Guillermo Almeyra sobre la tortuosa introducción de Marx en América Latina. Las dos versiones han sido coordinadas por Marcello Musto cuya experiencia en estos menesteres viene garantizada por las excelentes publicaciones de Karl Marx’s Grundrisse en el 2008 o Marx for Today este mismo año, ambas editadas por Routledge.

Siguiendo parcialmente la estructura del coloquio internacional el libro se divide en tres secciones: 1) MEGA2: La nueva edición histórico-crítica de las obras completas de Marx y Engels; 2) Investigación actual sobre el pensamiento de Marx y 3) El Capital: la crítica incompleta. La primera parte del libro, que aborda la problemática de la edición de las obras completas de Marx y Engels, lo forman los escritos de Marcello Musto, Manfred Neuhaus y Gerald Hubman. La segunda sección, que trata sobre las investigaciones contemporáneas en el campo de estudios marxista, cuenta con los trabajos de Izumi Omura, Wei Xiaoping, Marcello Musto y Guillermo Almeyra. Finalmente, en la tercera sección, que gira en torno al carácter inacabado de El capital de Marx, encontraremos los trabajos de Wolfgang Fritz Haug, Michel R. Krätke, Geert Reuten, Christopher J. Arthur, Enrique Dussel y Jacques Bidet.

Una de las claves de bóveda del libro son las nuevas lecturas e interpretaciones de la obra de Marx a partir de la nueva Marx-Engels-Gesamtausgabe o MEGA2. Y es que, a pesar de la amplia repercusión que el marxismo tuvo durante el pasado siglo, todavía hoy carecemos de una edición completa y científica de los escritos de Marx y Engels. Cierto es que no se puede entender la historia de la difusión y edición de las obras de Marx y Engels sin tener en cuenta la historia convulsa del movimiento obrero y sus organizaciones. La primera tentativa de publicación de las obras completas, la Marx-Engels-Gesamtausgabe (MEGA) no se inició hasta los años 20 del siglo pasado bajo el impulso de D. B. Riazanov, director del Instituto Marx-Engels de Moscú que, como señala Manfred Neuhaus, creó las bases histórico-filológicas de la tradición académica para la edición de las obras de Marx y Engels. Gracias al esfuerzo y las competencias editoriales de Riazanov, en un clima cada vez más adverso, se lograron editar una parte importante de los trabajos de juventud de Marx: Sobre la crítica de la filosofía hegeliana del derecho público en 1927, losManuscritos económico-filosóficos de 1844 y La ideología alemana en 1932. En 1933 se publicaron los trabajos preparatorios deEl capital como el Capítulo VI inédito y entre 1939 y 1941 los Lineamientos fundamentales de la crítica de la economía política, conocidos popularmente como Grundrisse.

El principio del fin del proyecto de editar las obras completas de Marx y Engels, bajo estrictos criterios editoriales y filológicos, llegó en febrero de 1931 cuando Riazanov fue depuesto de la dirección del Instituto Marx Engels (IME) y expulsado del Partido Comunista tras ser acusado desde el Pravda de “proto-menchevique”. Posteriormente fue falsamente acusado de organizar una conspiración menchevique y detenido junto a otros 13 supuestos instigadores, entre los cuales estaba otra de las mentes más lúcidas del marxismo ruso, el economista Isaak Rubin.

Rubin, que había trabajado como investigador asociado al IME desde 1926, y que contaba con toda la confianza de Riazanov, fue obligado tras ser sometido a durísimas torturas a testificar contra su mentor. Después de sufrir el destierro ambos serían ejecutados durante las grandes purgas estalinistas de finales de los años 30. Así, los seis volúmenes publicados entre 1931 y 1935 que habían sido en gran medida preparados por Riazanov lo hicieron bajo el nombre de V.V. Adoratskij y en 1935 el proyecto editorial de la MEGA fue abandonado.

Por ello, el proyecto de la MEGA2, iniciado en Alemania en 1975, en el que participan académicos de varias disciplinas y de diferentes nacionalidades (actualmente sin ningún tipo de tutela política) tiene una importancia y un alcance fundamental para el campo de estudios marxista. La publicación completa de todas las obras de Marx y Engels, en todos los niveles de su desarrollo supone el acceso a una parte fundamental del legado de los pensadores alemanes hasta hoy inaccesible. La MEGA2 se organiza en cuatro secciones: la primera incorpora todas las obras de los dos pensadores alemanes, artículos y borradores, excluyendo El capital; la segunda incluye El capital y los estudios preliminares desde 1857; la tercera sección está dedicada a la enorme correspondencia de Marx y Engels; mientras que el cuarto apartado anexa los extractos de estudio, anotaciones y comentarios al margen de Marx. Como es bien sabido Marx adquirió en sus años de universitario el hábito de compilar cuadernos con extractos y resúmenes de los libros que leía. Este apartado de la MEGA2 incluye los extractos y anotaciones que reflejan el amplio espectro de los intereses de Marx: filosofía, arte, religión, política, derecho, literatura, historia, economía política, geología, mineralogía, agronomía, etnología, química, física… De los 114 volúmenes proyectados ya se han publicado un total de 58, 18 a partir del reinicio del proyecto en 1989, cada uno de los cuales está formado por dos libros: el texto más el aparato crítico.

Tras las huellas de un fantasma es una lectura obligatoria para especialistas e investigadores del campo de estudios marxistas que quieran profundizar en la turbulenta historia de la edición y difusión de la obra de Marx, así como en el estado actual de las publicaciones de la MEGA2 y las investigaciones internacionales asociadas a este basto proyecto editorial. Esta problemática queda recogida en la primera parte del libro. En su segundo apartado le permitirá conocer el farragoso camino de difusión histórica de la obra de Marx en diferentes países como Japón, China o América Latina. Por último, el tercer apartado de Tras las huellas de un fantasma, dedicado a El capital, es quizás la sección más ardua para un lector no especializado pero es también una oportunidad de aprender con los textos de algunos de los especialistas internacionales más destacados. Uno de los ejes de esta sección, y que surge de los trabajos en torno a la MEGA2, es la de romper el mitema de que El capital es una obra acabada, monolítica o completamente sistemática que agota el objeto de estudio y deja cerrada todas las problemáticas. Este apartado presenta también varios trabajos de miembros representativos de la New Dialectics como Christopher J. Arthur que aborda la intrincada relación entre El capital de Marx y la Lógica de Hegel, o Geert Reuten. Este último propone una lectura novedosa del primer volumen de El capital y realiza un análisis crítico con las teorías del valor marxistas fundadas sobre el trabajo abstracto corporizado, que considera como un residuo del naturalismo y de las concepciones fisiologicistas del trabajo de la economía clásica. Estos autores tienen el mérito de haber reavivado el debate teórico sobre la forma valor, el trabajo abstracto y la relación entre Marx y Hegel. Pero es justo señalar que sus planteamientos han originado también numerosas críticas dentro del campo de estudios marxista, recogidas parcialmente en la revista Historial-Materialism y en la que han participado autores tan relevantes como Andrew Brown, Alfredo Saad-Filho, Roberto Finelli, Ben Fine, Costas Lapavitsas, Dimitris Milonakis, Alex Callinicos o Guillermo Carchedi.

Enrique Dussel, en su interesante trabajo Hegel, Schellin y el plusvalor, aborda dos tesis sobre la siempre problemática relación entre Marx y Hegel. Primero, que la crítica de la economía política de Marx desarrollada en El capital tiene muy presente el marco teórico de Hegel, en especial de su Lógica y que se manifiesta en el desenvolvimiento categorial del valor. Y segundo, que en la relación de Marx hacia Hegel hay una ruptura bajo la influencia de Schellin que permitió reconstruir el sistema de categorías hegeliano sobre la base del trabajo vivo como la fuente creadora del valor, del plusvalor, y en consecuencia del capital.

Tras las huellas de un fantasma también es un libro de gran utilidad para aquellos que quieren aproximarse y aprender a pensar con Marx porque siempre es necesario deshacer los prejuicios de sus adversarios o las mitologías de sus simpatizantes. Marx no fue solamente uno de los teóricos sociales que mejor supo captar y exponer la moderna sociedad burguesa, sino que también fue un gran teórico del socialismo moderno enfrentado en su momento a las veleidades del Socialismo de Estado de Ferdinand Lasalle. Como sostiene Wolfang Fritz, la obra de Marx conserva su contemporaneidad porque puede entenderse “no como un dogma sino como un proyecto teórico-práctico abierto”. Un Marx necesario para la lucha por la emancipación que sigue vigente para abrir problemáticas, para aprender a preguntar y que, sin ningún tipo de duda, es mucho más rico, complejo y desarrollado de lo que barruntan sus detractores y seguidores. Y es que la obra de los grandes pensadores siempre es más grande que su propio mito.

Finalmente, una de las reflexiones obligadas y urgentes de la lectura de Tras las huellas de un fantasma es la imperiosa necesidad de aunar fuerzas para impulsar la traducción al castellano de la MEGA2 así como las nuevas investigaciones que están floreciendo a su alrededor ( Marx-Engels-Forschung, por ejemplo). Un primer paso para ello sería reforzar la presencia de los investigadores hispano-hablantes en el comité científico de la MEGA2 que por lo que conozco sólo está representada por el español Pedro Ribas. Un segundo paso sería preparar la traducción al castellano de las obras fundamentales de la nueva MEGA2. Desde luego que se trata de una tarea editorial titánica que sólo podrá ser posible con el esfuerzo común de los principales investigadores marxistas de la comunidad académica de habla hispana, de los espacios de estudio marxistas que han proliferado en los últimos años y de la valentía editorial.

Tags Spanish

Reviews

Jordy Cummings, Studies in Marxism

Post author By Marcello Musto
Post date January 1, 2013

Marcello Musto’s new edited volume Marx for Today is a superlative collection of essays by a fantastic roster of today’s most important Marxist thinkers.

Grouped together, these essays coalesce into something greater than its parts, forming a whole that drives home the point that Marx as theorist and scientist of human emancipation is even more relevant in the second decade of the 21st century than he was in his own lifetime, as Ellen Wood points out in her contribution.

Rescued, as Musto puts it in his introduction, from the debris of misinterpretation, whether officially propagated or based on misinterpretations of poorly put-together texts, Marx’s spectre, the spectre of 21st socialism is haunting the bourgeoisie in unexpected places, from Wall Street to Nepal to Latin America. What is more, as is shown in this volume, going back and reconsidering Marx’s own work, Marxian research is experiencing a veritable renaissance. The first half of the book, featuring essays by leading figures in English language Marxism, including Wood, Kevin Anderson, Michael Lebowitz among others, centred around reading Marx against the grain, both of orthodox Marxism and the ‘western Marxism’ that supplanted it. The second half of the book is an examination, redolent of Musto’s excellent volume on the Grundrisse, of recent Marxian research on a global scale.

There is sometimes a tendency, in analysis of political theory, from Machiavelli to Marx, to attempt a dry, disinterested tone. On the other hand, and in particular among Marxists, there is a tendency towards hagiography and veneration. Of course, written by Marxists, this volume engages with the practical questions posed by Marx. Yet it is not without very original contributions in regards to Marx’s mode of exposition. while he may bend the stick a tad too far in his disavowal of Marx as a ‘system builder’, Terrell Carver’s resuscitation of the much-maligned Herr Vogt to take a close look at Marx’s use of rhetoric, the construction of his published work and his use of sarcasm and satire, were tools in his political-writer’s toolbox, the pen and paper as a weapon in the battle for human emancipation. Carver, like all of the writers collected here produce marvellous prose, and so recognize how to read Marx is as important as what one learns from reading him. All of the arguments made in this volume are based specifically on reading Marx’s own work, within its specific context, and only in that sense can we see its relevance for Marxian inquiry and socialist practice in these times.

A great hallmark of the highly prolific Musto’s work, both written and in his edited volumes, is that Marxism has always been international, not merely European, and this theoretical internationalism was Marx’s intent. Indeed, as Musto points out in his introduction, very soon after Marx died, his ‘name was soon on the lips of the workers in Detroit and Chicago, as on those of the first Indian socialists in Calcutta.’ Indeed, underlying the narrative of this collection is not just the globality of Marxism, but the openness, the heterodoxy, the context-specific quality of its reception and praxis of intellectuals and activists. And indeed, Marx is indeed again inspiring the social movements, from

Occupy Wall Street (which Ellen Wood writes about far more approvingly than other recent social movements) to the Wisconsin uprising, from the uprisings in West Asia to the people’s wars in Central and South Asia. As opposed to making a ‘retreat from class’, new generations of Marxist scholar/activists are broadening their understanding of the socialist project, ‘what we are for as well as what we are against’, whilst retaining the core conception of moving beyond alienated labour. Certainly Kevin Anderson’s reading of Marx as multilinear, thus nowhere near the economistic reductionist that he has been portrayed, shows a need for fluid conceptions of the socialist project. In turn, as George Comninel points out, in his reading of emancipation in Marx’s early work, ‘the realization of full human freedom requires the elimination of our collective subordination of any form of sovereign power.’ As Comninel recently pointed out in a talk at the Left Forum, Marx was to a certain extent a philosophical anarchist. But philosophical anarchism, that is to say, moving towards what Paresh Chattopopadhy, in a provocative and convincing contribution, calls ‘something that has not yet been tried… the associated mode of production,’ requires practical communism.

Perhaps the best explanation for Marx’s current relevance comes from Ellen Wood’s above- mentioned contention. The classical Marxist theorists and revolutionaries- Luxemburg, Trotsky, Mao, Gramsci– however profound and important their contributions may have been, they were operating under a presupposition of some degree of ‘non-capitalism’, that the total subsumption of the planet under capital would short-circuit and finding a way to push this process was the role of Marxist theory. On the other hand, capitalism, in the 21st century, is universal. Yet capitalism’s universality ‘can only universalize its contradictions, its polarizations between rich and poor, exploiters and exploited. Its successes are also its failures.’ With a full universalization of capitalism and its contradictions, we are both more subject on a global scale to the compulsions of the market, but equally more able, by implication, to move beyond it.

This then leaves the question, how to construct the new socialist political subject? Michael Lebowitz, who has done so much to inspire a re-invention of the socialist project, works with Marx’s famous metaphor of turning ‘limits into barriers’ to argue against a fatalistic understanding of capitalist crises, emphasizing the role of human agency and human development in a refounded socialism. Musto’s own essay gives an account of the various uses of the concept of ‘alienation’, Marxist and non-Marxist, and envisions a disalienated future socialist society that would reverse the ‘war of all against all’ that constitutes capitalist social property relations, in which the product no longer rules over the producer. This indeed marks the other hallmark of this volume and much of Musto’s work, refounding and redeveloping a theory of alienation without lapsing into either voluntarism or determinism, balancing context and agency. Without a theory of alienation, a theory of class struggle and a theory of human emancipation is not possible. Yet all too often theories of alienation have confused alienation with objectification.

The second half of the text, as noted, is a survey of Marx’s reception in many different parts of the world. A survey of Marxism in Latin America, against the backdrop of the ‘pink tide’ is covered both in respect to Spanish languages for much of the continent, and for Brazil. The latter looks at Marxism among oppositional forces while the former is related to the influence of Marxism on these states, and the question of a transition to socialism. Paul Blackledge gives an excellent survey of English language Marxism, while there are also entries on Italy, Russia, Germany and France. Perhaps most fascinating, however, are the three essays on East Asia, where a veritable renaissance of Marxian research is taking place. Japanese Marxists have long been known for their exactitude

around the Marxian tradition, but the ‘resdiscovery’ of Marxism in South Korea, against the backdrop of post-Asian crisis capitalism is a real eye opener. The article on the contradictions of a state in which Marxism is nominally ‘official’ as in China, with its ‘New Left’ but also strong opposition to the renewal of Marxism and Maoism adds to this international approach. If there was to be one complaint, it would be the lack of featuring of South, Central and West Asia, where popular uprisings have taken influence from the Marxist tradition.

This can only but scratch the surface of one of the finest volumes on Marx’s work produced in the last few years. It is sophisticated enough for jaded Marxist intellectuals, yet accessible enough for students to read whilst reading Marx for their first time. It is political enough for those who connect their practice with their theory, but not so overbearingly political as to be sectarian. Marx for Today is certainly a book for today!

Tags English

Reviews

Francesca Antonini, Storia del pensiero politico

Post author By Marcello Musto
Post date January 1, 2013

Ripensare Marx e i marxismi. Studi e saggi

Che negli ultimi anni si stia verificando una vera e propria Marx-Renaissance è un dato di fatto: riferimenti al filosofo di Treviri sono sempre più diffusi nella carta stampata e un crescente interesse per la sua riflessione politica, economica e filosofica si va manifestando in ambito accademico, italiano e non solo (si pensi solo all’ultima monografia di M. Tomba, Strati di tempo. Karl Marx materialista storico, Jaca Book, Milano, 2011, o al saggio di E. Hobsbawm, Come cambiare il mondo. Perché riscoprire l’eredità del marxismo, Rizzoli, Milano, 2011).

Entro tale tendenza il saggio di Musto si inserisce appieno: giunto ormai alla seconda ristampa (marzo 2013), il volume raccoglie saggi già pubblicati fra il 2005 e il 2010 «su Marx e sui marxismi» (p. 15), come afferma l’Autore riecheggiando il titolo. Questo, invero, è quantomai emblematico nella sua duplice chiave di lettura: se Ripensare Marx e i marxismi implica, da un lato, la convinzione della rinnovata attualità del pensiero marxiano nel presente quadro storico-politico mondiale, dall’altro rappresenta un esplicito richiamo al contesto di ricerche sul pensiero marxiano che si sono andati sviluppando a partire dal 1990 con la ripresa dei lavori all’edizione critica delle opere di Marx e di Engels, la Marx-Engels-Gesamtausgabe (MEGA2). Ciò che del libro di Musto balza subito all’occhio è d’altronde il suo carattere metodologicamente avanzato: forte di una lunga pratica dei testi marxiani – Musto ha recentemente pubblicato una nuova edizione dell’Introduzione del ’57 (K. Marx, Introduzione alla critica dell’economia politica, Quodlibet, Macerata, 2010) oltre che un’antologia di testi sull’alienazione (K. Marx, L’alienazione, Donzelli, Roma, 2010) – l’Autore ha saputo coniugare la discussione teorica con un accurato lavoro di analisi storica, di indagine delle fonti e di ricostruzione delle vicende relative alla travagliata genesi delle opere di Marx, mettendo a frutto le più recenti acquisizioni filologiche emerse dalla pubblicazione degli ultimi volumi della MEGA2. Proprio questo elemento “critico” rappresenta a mio avviso la parte migliore del lavoro, che ha ben assolto alla «duplice esigenza» a cui in sede di premessa si riproponeva di rispondere, ovvero alla necessità di «approfondire alcune tappe della biografia di Marx e di porre in risalto i limiti interpretativi di numerosi commentatori della sua opera e presunti seguaci del suo pensiero» (p. 15). La stessa struttura della raccolta appare improntata a tale duplice scopo: il volume è suddiviso in due parti, una dedicata allo studio delle vicende biografiche e dell’opera di Marx fra il 1818 e il 1860 (pp. 23-186) e l’altra all’analisi della diffusione e della ricezione del suo pensiero nel marxismo successivo (pp. 189-341). Nella prima sezione Musto va delineando alcune tappe di una biografia marxiana che appare peculiare per due motivi: in primo luogo perché, come egli stesso ammette (pp. 15-16), estremamente parziale; quindi perché “letterariamente” orientata. Più che sui rivolgimenti storico-politici del XIX secolo o sulla “microstoria” dell’esistenza quotidiana del filosofo è infatti soprattutto sugli scritti di Marx che si concentra l’attenzione di Musto, che, attingendo a piene mani dal ricco epistolario marxiano (e in particolare dal carteggio con Engels), ricostruisce nel dettaglio il contesto nel quale essi sorgono e rende conto dei successivi momenti dell’elaborazione marxiana attingendo al voluminoso materiale preparatorio (manoscritti e quaderni di estratti) di recente pubblicato nella quarta sezione della MEGA2 (Exzerpte, Notizen, Marginalien) o, talvolta, ancora inedito (cfr. ad esempio il riferimento alle citazioni marxiane dalla Letteratura del Sud dell’Europa di Sismondi – p. 145). Assai preziose sono, in tale contesto, le tabelle cronologiche relative ai manoscritti e ai quaderni di appunti marxiani che l’Autore pone in appendice al secondo e al terzo capitolo (cfr. pp. 63-67 e 104-105). Oltre che scrupolo filologico, la sua insistenza sulla rilevanza delle fasi “intermedie” della ricerca di Marx è d’altra parte una conseguenza della convinzione, più volte ribadita nel corso nel testo, della natura perennemente in fieri del lavoro marxiano, del suo carattere “incompiuto” (cfr. p. 164 et passim – Musto non manca di rammentarlo continuamente al lettore attraverso l’espediente grafico di inserire i titoli dei testi non pubblicati da Marx tra parentesi quadre; cfr. p. 19). Ciò emerge con particolare evidenza qualora si prenda in considerazione la riflessione marxiana sull’economia politica, alla quale Musto accorda una netta preferenza nella sua trattazione (quattro dei sei capitoli “biografici” sono infatti dedicati a tale questione). Particolarmente significativo è sotto questo punto di vista il terzo capitolo, dedicato agli studi economici marxiani fra la metà degli anni Quaranta e la stesura dei Grundrisse (pp. 69-105, che insieme al secondo (pp. 45-67), dedicato agli studi economici del 1844, e al quinto (pp. 151-169), nel quale si analizza il contesto biografico in cui sono sorti i Grundrisse, costituisce una sorta di “trittico” dedicato agli anni centrali e più “movimentati” della vita di Marx, fra il soggiorno parigino e i primi tempi dell’esilio londinese. Ivi l’Autore compie una disamina puntuale dei numerosi quaderni di estratti e di appunti compilati fra il trasferimento in Belgio (1845) e il crack finanziario del 1857, mettendo in rilievo come, a partire dal 1850, vada emergendo nel pensiero di Marx il tema della crisi economica nonché quello, ad esso strettamente correlato, della previsione della crisi e quindi della rivoluzione («Attraverso questi nuovi studi [quelli sull’analisi della congiuntura economica degli anni antecedenti al 1848] la crisi economica acquisì definitivamente un’importanza fondamentale nel suo pensiero e non soltanto in termini economici, ma anche dal punto di vista sociologico e politico» – p. 78). Il Leitmotiv che tiene assieme tutti (o quasi) i saggi contenuti della prima parte del volume è del resto proprio l’incessante lavorio alla sua «“Economia”» (p. 101 et passim), la cui pubblicazione fu più volte annunciata e poi rimandata, oltre che per contingenze esterne, anche e soprattutto a causa della «natura ipercritica» di Marx nei confronti delle sue stesse elaborazioni concettuali (p. 163). Che egli non si risolvesse a rendere pubbliche le sue teorie economiche non significa tuttavia che non fosse convinto della necessità di uno scoppio rivoluzionario più o meno a breve termine; come ha ben messo in rilievo l’Autore, nella figura di Marx sono imbricati in maniera indissolubile lo storico dell’economia e il teorico della rivoluzione (cfr. p. 160). Che proprio questa compresenza di passione politica e di analisi scientifica sia alla base della “fortuna” (e al tempo stesso della “sfortuna”) del pensiero marxiano, Musto lo dimostra nella seconda parte del libro, dedicata alla ripresa dell’opera di Marx da parte del marxismo successivo. Dopo un primo capitolo in cui introduce la questione facendo il punto sulle vicende relative all’edizione delle opere di Marx e di Engels dalle origini sino alla MEGA2 (pp. 189-224), nei saggi successivi egli approfondisce i casi di singole opere marxiane (edite durante la vita di Marx, come il Manifesto, o inedite, come i Manoscritti economico-filosofici del ’44 e i Grundrisse) nonché di uno dei concetti marxiani più famosi, quello di alienazione (pp. 307-341). L’impegno “critico” dell’Autore si manifesta in questo caso su due fronti, quello dell’analisi delle circostanze storiche e politiche che hanno visto la pubblicazione degli scritti di Marx e quello della discussione delle interpretazioni del marxismo successivo e della loro fedeltà al pensiero marxiano. Per quanto riguarda il primo aspetto, la trattazione di Musto è a mio avviso particolarmente interessante: sulla scorta di una minuta ricostruzione dei tempi e dei modi della pubblicazione delle opere di Marx (si segnalano ancora una volta le utilissime tabelle riassuntive inserite dall’Autore; cfr. pp. 270-272, 290-292 e 304-305) egli ha messo in evidenza il fatto che il significato politico dei suoi scritti sia spesso prevalso sul loro effettivo contenuto e che la vulgata del materialismo storico sia qualcosa di ben diverso e più “povero” rispetto all’autentico pensiero marxiano (il riferimento è ovviamente, in primo luogo, alle forzature e ai tagli imposti a Marx da parte del regime sovietico in nome della costruzione del marxismo-leninismo – cfr. pp. 194-198). A partire dalle vicissitudini del Nachlaß marxiano l’Autore passa quindi a trattare la questione delle letture di Marx da parte degli interpreti successivi, sottolineandone gli aspetti problematici. Un caso esemplare è rappresentato da quello che Musto definisce «il mito del “giovane Marx”» e su cui si sofferma nell’ottavo capitolo (pp. 225-272). Sulla base della ricostruzione delle vicende relative alla sua pubblicazione egli mostra come sull’inedito marxiano si siano sviluppate nel tempo tre diverse posizioni: una prima, inaugurata nel 1932 dai socialdemocratici tedeschi Landshut e Mayer e quindi fatta propria da «una minoranza eterogenea di marxisti eterodossi, pensatori cristiani progressisti e filosofi esistenzialisti» secondo la quale i Manoscritti del ’44 costituirebbero «il testo di maggior valore di Marx», il cui pensiero andrebbe dunque interpretato come una «dottrina etico-umanistica» (pp. 264-266); una seconda che afferma l’esistenza di una netta “cesura” fra il Marx “minore” degli scritti giovanili e quello “maggiore” del Capitale, diffusa perlopiù in Unione Sovietica ma assai popolare anche in Occidente grazie all’influenza di Althusser (pp. 266-267); una terza posizione, infine, di «continuità» fra le opere giovanili e quelle della maturità condivisa da «autori di diverse matrici politiche e teoriche» e che, se «originò lo sviluppo di alcune delle migliori interpretazioni dei [Manoscritti economico-filosofici del 1844]», non fu però del tutto priva di difetti (p. 267-268). L’obiettivo perseguito dall’Autore è insomma quello di liberare Marx dalle “incrostazioni” che nel corso dei decenni ne hanno stravolto la fisionomia, riconsegnando ai lettori un pensiero che, proprio in quanto ricondotto alla sua forma autentica, possa fungere da utile strumento per affrontare le difficili sfide della contemporaneità (che lo sguardo di Musto sia puntato sul presente emerge da numerose osservazioni disseminate nel testo; cfr. ad esempio pp. 303-304). L’auspicio è, in conclusione, che l’approccio a Marx qui suggerito possa essere ripreso e applicato anche ad altri “tasselli” della riflessione del filosofo tedesco (e in primis a mio avviso alla sua opera storica, troppo spesso trascurata dagli studiosi – sulla questione anche l’Autore non si sofferma, sebbene qualche cenno sia contenuto nel capitolo dedicato all’analisi de Il signor Vogt – cfr. p. 173) completando il lavoro di ricostruzione dell’autentico pensiero marxiano.

Tags Italian

Recent Posts

Recent Comments

Archives

Categories

Archive

Follow

Newsletter

Contact

© Copyright Marcello Musto

Privacy Policy

Design by Smith&Brown